Старомодная манера ухаживать

Пантич Михайло

— Это калифа, — сказал Медо. — Калифорнийская форель, такую большую я давно не видел.

Он аккуратно снял рыбу с крючка, подхватил под жабры и протянул мне.

— Я же говорил, новичкам везет. Поцелуй ее и отпусти. Она это заслужила.

Я так и сделал.

— Отлично, дружище, — обнял он меня. — Молодец, и похоже, у тебя есть талант. Как-нибудь мы с тобой это повторим, даю слово. А теперь пойдем, выпьем по стаканчику глинтвейна и обедать, Аля теперь готовит, как повар высшего разряда.

В машине мы ехали молча, у меня в голове вертелись разные мысли.

— Вот, видишь, я оказался прав, — проговорил вдруг Мирослав.

— Ты про что?

— Да про то, что лучше пойти на пенсию, чем на войну. На войне рыбу не половишь.

Я рассмеялся.

Мне нравился Мирослав, Аля наконец нашла кого-то, кто ей подходит. По крайней мере я на это надеюсь. Мне бы очень хотелось, чтобы так оно и было, и говорю я это отчасти из эгоистических соображений. Я открыл для себя новую страсть и понял, что день, проведенный у воды, стоит столько же, что и пять дней обычной жизни.

В тот же вечер я уехал, на автобусе.

— Приезжай к нам опять, как только сможешь. Здесь просто прекрасно, правда? — сказала Аля. — Я устала от бесконечных скитаний. Любовь не ищут, ее ждут. И если ждать достаточно долго, она приходит.

— Давай руку, дружище, — сказал Мирослав и другой рукой похлопал меня по плечу. — В следующий раз отвезу тебя на новое место, не хуже этого.

Они проводили меня до остановки, автобус уже рокотал включенным мотором. Я поднялся в салон, сел на свое место, они продолжали стоять, ожидая, когда шофер приведет автобус в движение. Когда мы тронулись, я помахал им, они махали в ответ до тех пор, пока нам было друг друга видно. Хорошо иметь кого-то, кого любишь, еще лучше кого-то, кто любит тебя, тогда у боли гораздо меньше шансов перехватить инициативу.

Сейчас я сижу в своей пустой новобелградской квартире, слушаю «The Clash» и вспоминаю тот божественный день, один из тех дней. Может, я хочу слишком многого, когда думаю, что таким должен быть каждый день. Но разве это важно, если это просто-напросто невозможно, и лишь изредка, благодаря случайности, выдается действительно наполненный день…

И поэтому он намного дороже.

Ночь. Аля, должно быть, сидит возле окна, слушает шум воды и читает какую-нибудь нотную запись, любимую партитуру, переполненная любовью ко мне, к Мирославу, ко всему свету. Потом встает, снимает с постели покрывало, готовится лечь спать. Быстро переодевается, в полумраке комнаты белеет ее нежная кожа. Гасит ночник над изголовьем и прижимается к мужу. Постепенно засыпает, и по мере того, как ее охватывает сон, наполненный тишиной, все более и более глубокий, ее мысль, что наконец-то она счастлива, отделяется от нее и улетает куда-то, одна, сама, в какие-то никому не доступные пределы. Да, все самые лучшие мысли, родившись однажды, продолжают существовать где-то вне нас, и совершенно отделившись от этого мира, на что им нужно известное время, сколько — не знаю, поднимаются к облакам и соединяются с вечностью.

Я думаю об Але. И о Мирославе.

Но мне что-то грустно, почему — не знаю, так просто. Мысль о смерти тяжела и над водой.

Как сказал Джон Уэйн в одном старом ковбойском фильме: «Пусть закончится и это, и я отправлюсь на Страшный суд счастливым».

Перевод

Ларисы Савельевой

Я не могу об этом говорить

Чем ближе подкрадывался вечер, тем неспокойнее мне становилось. Я пытался с этим справиться, но мне не удавалось. На улице буйствовал поздний июль, на опустевший город легла обжигающая духота. Весь мир, в течение года погруженный в однообразную усредненность, решил позволить себе несколько райских деньков на море или в горах, что, конечно же, повернет к лучшему жизнь каждого человека.

Ан нет. Если бы все было так, то деревья б ходили^[1].

Мы никуда не поехали. Ивона не смогла взять отпуск, она работает у какого-то хорька, для которого и это определение комплимент, а я тяжел на подъем, один не люблю никуда ходить, даже в супермаркет, еще меньше мне нравится в воду заходить и выходить из нее одновременно с тысячами других тел. Целый день я болтаюсь по квартире, каждые полчаса принимаю душ, и жду,

когда она вернется с работы. Я подхожу к телефону, который не звонит. Июль, что уж, все куда-то уехали. Июль — адский месяц; мне кажется, если в аду есть времена года, то там должен быть вечный июль, жаждать которого могут только сумасшедшие. А большинство такие и есть. Не то чтобы он заслуживал дантовских кругов ада, но дышать нечем, жар бьет отовсюду, а использовать там кондиционер, я полагаю, строго-настрого запрещено. Я, кстати, не выношу кондиционеры, у меня тут же садится голос, и при этом возникает ощущение, что меня постепенно готовят к температуре морга. Звучит не вполне здраво, но это так. У меня есть свои способы естественного охлаждения: я приоткрываю окно в комнате, вешаю на него мокрую простыню, и глядишь — немного легче дышать.

Впрочем, такие испытания и напасти можно выдержать, человек — животное, которое ко всему привыкает, как сегодня утром я свыкся с так называемой музыкой, которую несколькими этажами выше включил какой-то идиот, думая, что он единственный человек во всей вселенной. Басы сотрясали бетонную конструкцию нашей новобелградской десятиэтажки (которую можно воспринимать как перевернутый вверх дном ад), так что кто-то с менее крепкими нервами, чем у меня, а таких, насколько я знаю, немного, мог бы подумать, что речь идет о землетрясении в 3,5 балла по шкале Рихтера. А что еще хуже — в какой-то момент я поймал себя на том, что сам напеваю эти глупые припевы, просто клинический случай эхолалии, когда вы целый день неосознанно повторяете то первое, что услышали, проснувшись утром…

Я как раз выходил из ванной — было около пяти пополудни, милостивое солнце начало ослаблять хватку, но духота при этом росла, — когда Ивона вернулась с работы, и еще от дверей крикнула:

— Есть кто? Милица, ты где? — в моменты особой нежности она меня называет Милица. Только представьте себе: человек весом 120 килограммов с именем Милица.

— В ванной, — откликнулся я через приоткрытую дверь.

Я где-то прочитал, что лежание в теплой воде хорошо расслабляет, но в моем случае этот способ не сработал. (Мы все так или иначе — особые случаи. Я — особенно. Существует ли тот, кто думает о себе иначе?) Меня разморило, я был мокрый, полный бессмысленных припевов нашей изобретательной и конгениальной эстрады.

— А вот и я, подожди меня, — продолжала она. — Душ — это первое, что мне сегодня просто необходимо.

В коридоре она скинула сандалии, в ванной сбросила легкое платье, а потом, такая разгоряченная, обняла меня и поцеловала, ее тепло меня опьянило, а после все произошло, как обычно, как это всегда бывает между людьми, которые привлекают друг друга и любят.

— Мы не будем обедать, — сказала она чуть позже в столовой. — Я сделаю только салат, потом пойдем на часок в город. Стевана отпустили из санатория, и он приглашает нас на ужин. У него новая девушка, он говорит, что они познакомились во время лечения и что он хочет нас познакомить как можно скорее.

Так и выяснилась основная причина моего беспокойства. Иногда я кажусь себе лягушкой, которая в стеклянной банке или в квартире, вообще-то все равно, предсказывает погоду и, хм, менее приятные ситуации. К Стевану, брату Ивоны, я не отношусь никак, и не люблю, и не ненавижу, мне просто мешает его невыносимая легкость бытия. Он ничем в жизни не занимался серьезно; сначала ударился в философию, потом в политику, все сплошь успешные направления. Он несколько раз женился, родил нескольких детей, половину из них признает, половину нет, и постепенно он, вылепленный средней школой гуманист, абсолютно неосознанно, от избытка времени и безответственности, нырнул в алкоголь. А потом годами рассказывал Ивоне и мне, что пьянство на самом деле — поэзия и что это лучшее состояние, которое человек только может себе позволить — любовь переоценена, говорил он, поверьте мне, и особенно все это кроватное жульничество, у меня есть в этом опыт, говорю же, я люблю алкоголь и отказываюсь лечиться — в конце концов он оказался в психиатрической лечебнице, или где-то еще, и более полугода пытался выкарабкаться…