Старомодная манера ухаживать
Шрифт:
— Опять твои шуточки! Важно, чтобы ты меня встретил. Обещай.
— Да я когда-нибудь лгал тебе?
— Насколько я знаю, нет. Ну, пока.
— Пока.
Я повесил трубку. Ни разу в жизни я не солгал той, которую называю вымышленным, ненастоящим именем.
А вот про нее так не скажешь. Это ее «пока» может длиться два дня. Или два года. Да сколько угодно, у меня полно времени. Сижу. Жду. Думаю. И мысль ширится, не обрываясь.
Главное, это все, что я могу сегодня рассказать вам о Тамаре.
На этот раз о боли
(по Достоевскому)
М-да, я должен вам кое-что рассказать. Знаю, знаю, есть вещи, которые
Все очень просто: ее муж — мой друг. В жизни одномоментно происходит полмиллиона подобных историй, но все помалкивают, делают вид, что ничего не замечают или что с ними ничего подобного никогда не случалось.
Действуют втихомолку.
Что из этого следует? Если вы считаете, что с вами происходит нечто совершенно невероятное, то знайте, именно в это самое мгновение как минимум полмиллиона людей в мире, то есть приблизительно как весь Новый Белград, чувствуют себя точно так же, потому как с ними происходит точь-в-точь то же самое, что и с вами.
Итак, с ее мужем я знаком уже много лет. Давно, очень давно мы учились в одной гимназии. Он был всегда первым, выбивал десять очков из десяти, лучше всех писал сочинения, блистал в математике и логике. Особенно в логике, вот и стал таким рассудительным человеком. И знал то, что я всегда хотел знать, но, вот, не успел выучить, и теперь живу с таким чувством, будто пропустил в жизни что-то очень важное. Да-да, он знал аккорды всех песен Дилана, даже тех, которые сам Боб забыл. Все это происходило в прошлом веке, в те времена, которые останутся в памяти только потому, что, несмотря на все войны, чудесные изобретения и повседневную мерзость, прокладок с крылышками тогда еще не было.
Я был таким же, как все, и отличался только одним — играя в футбол и волейбол, я одинаково хорошо работал и левой, и правой, в зависимости от необходимости, что является прекрасной отправной точкой для развития шизофрении. Писал стихи, подражая Дилану, впрочем, этим занимались и другие.
Итак, что же я хотел? Ах, да! Чуть не забыл. Мои школьные успехи не были блестящими, я так до конца и не понял, зачем мне надо было учиться складывать и умножать десятичные дроби, зазубривать сведения о кольчатых червях и о критике чистого разума и самое главное — зачем надо было в письменных работах пересказывать чужие мысли? И еще, я все время сбегал с уроков логики — на кой она мне сдалась?
Так вот, я и говорю, мы с ее мужем были хорошо знакомы еще в гимназии, так сказать, дружили, довольно много общались. Иногда вместе ходили удить рыбу, а иной раз, зимними вечерами, заходили в плавучий ресторан к Бобану, на стаканчик винца. Бобан был нашим приятелем и соседом, он тоже играл в баскетбол, а теперь держал плавучий ресторан на Дунае. Зимой, когда лед сковывает реку, там особенно приятно, угнездимся в тепле, закажем горячего вина, и если не очень расположены к разговорам, то сидим в тишине и каждый прислушивается к свисту ветра на пустых улицах нашего Нового Белграда…
Но чаще всего мы встречаемся перед школой, где иногда после уроков поджидаем дочерей. Исидора и Милена — ровесницы, учатся они в разных классах, однако дружат, и уже ведут между собой женские доверительные разговоры, хихикают, когда одна что-то нашептывает другой на ухо, и осуждают своих отцов за старомодность. А отцы ради них готовы на все. Знать бы только, что им надо, ибо взгляды девятилетних девиц на жизнь весьма непросты и, честно должен признаться, недоступны моему разуму, не могу припомнить, было ли мне самому когда-нибудь девять лет.
Как-то раз, в минувшее полугодие, вместо моего приятеля перед школой появилась Мария, мама Милены, и мне, грешнику, сразу захотелось переспать с ней. Конечно, я и раньше был с ней знаком, но тогда я впервые понял, кто она, эта Мария, кругленькая, крепенькая, а о маленьких ее ножках скажу позже. А глаза, глаза у нее были такие, что в них можно утонуть. Маленькая и какая-то беззащитная, всем своим видом будто показывает, что ее необходимо немедленно обнять. Может, я и преувеличиваю,
Вот как сейчас меня.
Кроме того, все ужасное и безумное может каким-то образом стать невероятно привлекательным, особенно если это не особенно больно.
Да, мы не в состоянии ни понять самих себя, ни управлять течением своих мыслей, даже если мы учились на Далай-ламу. Не говоря уж о страсти. Мы выходим за свои внутренние рамки, никто не в состоянии ограничить собственное «я», мы всегда хотим быть какими-то иными, скажем… Скажем, в то мгновение мне захотелось стать моим приятелем, и не потому, что он идеален, и не потому, что знает все песни Дилана, но потому, что обладает идеальной женщиной, Марией. Сначала мне показалось достаточным просто смотреть на нее, но секунду спустя я ее возжелал, и потом…
…О воспоминаниях ничего не скажу, память капризна, мы не выбираем то, что следует запомнить, напротив, то, что желает спастись от забвения, выбирает нас. И остается. Обычно это боль, боль всегда возвращается, когда мы думаем о том, что осталось у нас в душе. Слушайте, на этот раз я хотел бы рассказать кое-что о боли, причем, в некоторой связи с памятью. Чего только я ни помню! Моя голова просто склад произвольно запомнившихся, в основном болезненных событий — кто знает почему? Например: помню, что у нашей преподавательницы логики были коротенькие ноги, она не умела одеваться, никогда не смотрела в глаза тому, с кем разговаривала, объясняла нам, что высшим достижением логики является вывод о том, что все белые кошки с голубыми глазами глухи, и меня недолюбливала, у вас, Михайло Михаилович, всё невпопад, говорила она. Но откуда я могу помнить то, что забыл, я только могу предположить с известной долей уверенности, что забыл нечто очень важное.
Боже, это как сон, хочется проснуться, а он все длится и длится. Что я только ни делаю себе, что я только ни делаю другим и что только ни делают мне другие — всё это боль, кристально чистая боль, и ее никак не унять… Собственно, получается только у того, кто при смерти…
…Да, жизнь развивается так, как ей заблагорассудится, по всем направлениям, но в основном обыденно и монотонно, она наполнена глупыми мелочами и бессмысленными вопросами, исполнена пустоты, вплоть до того момента, пока вы ни придете к школе за собственной девятилетней дочерью и пока ваш демон, некий ваш двойник, падший ангел, ни подстрекнет вас или, точнее, ни заставит вас претворить ваш замысел в действительность, в боль, которая иногда, но, правда, редко, становится способом получить удовольствие. Не буду продолжать; то, что я должен рассказать или в чем исповедаться, хотя меня никто не просит, да и не слушает, могло бы вылиться в досужие рассуждения о том, что будут делать Исидора и Милена через два или три года. Мой глубинный порыв глухой и необъяснимый… Нет-нет, я требую цензуры, прошу секретаря суда вычеркнуть из протокола все прежде сказанное, что может использовать сторона обвинения. Забудьте обо всем, кроме того, что я встретил перед школой Марию, маму Милены, и возжелал ее. Боже мой, это могло случиться с каждым, так оно обычно и бывает. А между тем, это было особое мгновение, во-первых, потому что это случилось со мной и, во-вторых, потому что эта женщина убила меня, так что я просто не имею права считать это случайностью, если только случай — это нечто неминуемое.