Старомодная манера ухаживать
Шрифт:
— Как дела? — спросил он. — Как вам все это нравится?
— Лучше не бывает, — ответила я, легкая как перышко ангела, я и в самом деле чувствовала себя прекрасно. — Вот сейчас прочитаю свой доклад, и пойму, над чем работала.
— Это, вчера…
— А что было вчера?
— Я сам удивился, это было неожиданно и прекрасно. Просто не знаю, что и сказать, и что нам обоим делать. Знаете, я сегодня вечером уезжаю, хотя хотел бы остаться. Увы, это невозможно, у меня обязательства…
— Спокойно поезжайте, это ведь не конец света. Как-нибудь еще встретимся на очередном симпозиуме, — ответила я, не очень-то веря в собственные слова.
— Конечно, обязательно. Следующим летом мы готовим большой симпозиум в Цюрихе, мы пригласим вас.
— Спасибо.
— Я вам напишу. Мне есть что вам сказать.
— Отлично.
— Буду рад, если и вы время от времени черкнете мне пару строк, хотя бы по электронной почте.
Да, будет о чем рассказать Иване, подумала я.
Передо мной выступала Светлана Скерлич. О ней мне сказать нечего, еще со студенческих времен мы любим друг друга, как Россия Америку, с той лишь разницей, что непонятно, кто из нас кто в этой идеальной любви. Уродливая и эротичная, умная и злая, лгущая даже во сне. Выступление оставило сильное впечатление. Выглядела она весьма самоуверенно, умело работала с публикой, говоря о последствиях и лечении коллективных травм. В своей специализации она достигла энциклопедических вершин. После ее выступления, вызвавшего дружные аплодисменты, я испугалась, что мой доклад будет выглядеть неубедительно и бледно. Я была уверена только в том, что расскажу историю, которая случалась с многими из нас, а если нет, то со временем случится с каждым, потому что непонимание — неизбежная составляющая жизни. Поначалу голос мой слегка дрожал, но поскольку в аудитории постепенно воцарилась полная тишина, а это означало, что меня внимательно слушают, я сосредоточилась на собственном тексте, чего слушатели не могли не оценить. Закончив чтение и поблагодарив присутствующих, я подняла глаза и встретилась взглядом с профессором Поповичем. Он аплодировал, широко улыбаясь, подтверждая свое удовлетворение кивками головы. Последнего оратора, моего сокурсника Ненада Лончара, я слушала рассеянно, и не потому, что он был неинтересен, напротив, Ненад — личность, серьезный практик, просто я еще не могла отойти после своего выступления.
Во время заключительной дискуссии, когда участники боролись за право выступить, а победу, как всегда, одержал гордый Гордон, подчеркнувший высочайший научный уровень симпозиума, профессор Попович особо отметил мою работу, после чего несколько знакомых поздравили меня с многозначительной улыбкой: «Нет, ты слышала?»
Во время обеда мы сидели за разными столами, он со своими бывшими добродетельными коллегами, что могло означать закапывание томагавков войны, а я — с Иваной, маленькой японкой Каёко и болгарской подругой Дариной. Мы болтали о том о сем, запивая разговор хорошим вином.
В самом конце профессор Попович поднялся из-за стола, простился с коллегами, после чего подошел к нам, улыбнулся, склонился к моему уху и прошептал:
— Пишите мне. Увидимся весной, в Цюрихе.
— Было приятно познакомиться, — ответила я.
Еще как приятно, добавила про себя. Мой второй мужчина был неплох, даже очень хорош.
— Всем до свидания и всего хорошего, я уезжаю, — громко оповестил он всех, без тени надменности, которая неизменно фигурировала во всех разговорах о нем. Уверенным шагом он вышел из зала, на ходу помахивая кому-то рукой.
И вот где я теперь оказалась? И как будет развиваться эта история дальше? Кто знает, может, никак, а может, что-то и случится, шансы равны. До следующей весны будем плавать поодиночке, как два корабля в ночи.
Конечно, я буду думать о нем, где он, чем занят, все ли хорошо у него складывается в жизни. Любит ли кто-нибудь его, любит ли он кого-нибудь. И так далее, одним словом, утка по реке плывет…
Это все, что я могу сегодня рассказать вам о Тамаре
Собственно, Тамара — это ненастоящее имя. Вообще-то совершенно не важно, как ее зовут. Бывает, кто-то существует на самом деле, а кто-то придуман, так вот: Тамара — настоящая, реальнее не бывает. Правда, имя выдуманное, ведь всех надо как-то называть.
И она не исключение.
Я называю ее Тамарой по причине, в которой сам не могу до конца разобраться. Конечно же, не из боязни, что ее узнают. В отличие от меня, неспособного хоть что-нибудь в ней понять (только прошу не воспринимать это утверждение как мистификацию или преувеличение), она читает каждую мою мысль, и после первой же моей фразы ей все становится ясно. Назови я ее как угодно, она все равно догадается, что речь про нее. Возможно, я называю ее так, принимая во внимание реакцию ее знакомых, впрочем, и в этом я не уверен. Самое главное, что это имя пришло мне на ум само, появилось ни с того ни с сего, зазвучало в голове и показалось очень даже приемлемым, немножко русским, немножко непривычным, в этом мире не так уж много Тамар. Оно как-то долго сохраняет молодость. Именно так, я не в состоянии представить себе пожилую женщину с таким молодым именем; и оно идеально соответствует той, которая со мной практически всю жизнь. Так что если это имя вам вдруг не понравится, придумайте другое, какое хотите — уверен, что у каждого (ладно, может и не у каждого, но, во всяком случае, у большинства) есть своя Тамара.
Говорю вам, что ее настоящее имя по ряду недоступных моему пониманию причин кажется неважным,
Ей не было еще и шести лет, когда она узнала, что у отца есть любовница. Как-то она рассказала мне об этом, в деталях, не без некоторой злости в голосе, что можно объяснить глубокой травмой от причиненной боли, той особой женской или девичьей боли, возникающей в маленькой будущей женщине, когда она узнает, что ее отец, помимо нее, исключительной и единственной, любит кого-то еще. Да к тому же любит эдакой безумной, плотской любовью, которая в дочерях пробуждается гораздо позже. Впрочем, как ни крути, все начинается с открытия: отец — мужчина. Случившееся с Тамарой было тем сложнее, что — не знаю, где я услышал это мудрое изречение — любовь, если она не сложна, вовсе не любовь. Проблемы можно решать двумя способами: любовью или болью, а иногда и тем, и другим одновременно, стремление к любви становится источником боли — с Тамарой было именно так. У отца появилась другая, и чувства шестилетней девочки безошибочно определили это. Не спрашивайте меня, как именно, это уж слишком — и не только с моим уровнем рассудительности, но для любого, даже очень мудрого человека.
Так вот, однажды в субботу, накануне ее шестого дня рождения, отец повел Тамару в цирк, на утреннее представление. Ей нравились все эти чудеса: гимнасты на трапециях, фокусники, добродушные меланхоличные клоуны, но особенно — канатоходка в идеальном черном трико. Иногда в сумраке комнаты, после того как отец укутывал ее, целовал и желал спокойной ночи, перед тем как уснуть, она мечтала: когда вырасту, стану такой, как она. Буду ходить по канату, только без страховки. Буду парить высоко, на проволоке, натянутой между двумя высотками Нового Белграда, а люди внизу, в пропасти, затаив дыхание, не смогут отвести от меня глаз. Маленькие ребятишки будут верещать, а матери будут стараться прикрыть им глаза ладонями, чтобы они не смотрели на этот ужас, а когда я перейду на другую сторону — грянут аплодисменты. И хотя в прямом смысле ничего подобного не произошло, позже ей частенько казалось, что по жизни она шагает как по проволоке — в глубоком, темном сне, из которого невозможно пробудиться, — а потом вдруг обнаруживала себя в объятиях мужчины, м-да, одного из своих мужчин. И эти объятия всегда немного походили на отцовские. В цирке ей нравилось все, кроме животных. Львы и тигры нагоняли на нее страх, обезьян она жалела, лошади и слоны были слишком велики для циркового пространства, да и выглядели печальными, замученными. И только зазывала у входа в шапито смешил ее до слез, говоря на каком-то странном, едва понятном и поэтому очень забавном языке:
— Уважаемый публикум! Приходишь, платишь, видишь! Сначала югославская лев, урожденный в Темишвар! Она сильней нильский крокодилус! Накармливается заяцами и цыплятиусами! Три дня кушает да, три дня кушает нет! Вы угадать когда кушает нет! Приходишь, платишь, видишь! Не будеть тебя кушать, уважаемый публикум! Первый югославская страшная лев, урожденный в Темишвар!
По окончании представления она радовалась, насколько может радоваться шестилетняя девочка в платьице с воротничком и в белых носочках, мысли которой, пока отец ведет ее за ручку, целомудренны, легки, как веселое облачко на небе, и далеки от будущих тяжких, причиняющих головную боль мужских мудрствований. Настроение у Тамары стало еще лучше, когда они вошли в кондитерскую и чьи-то женские руки поставили перед ней на стол огромную порцию мороженого. Отец, в отличие от матери, был щедр, в конце концов, начиналось лето, и нет ничего страшного в том, что маленький чертенок, весьма склонный к простудам, съест пару шариков шоколадного и ванильного. Они никому не расскажут, с отцом она всегда быстро и охотно договаривалась, не так, как с матерью, которая была чересчур заботливой, усталой и нервозной женщиной, постоянно переживающей скорее за свое, чем за Тамарино здоровье. Она не обращала внимания на руки, поставившие перед ней порцию мороженого, а потом погладившие ее по волосам, не прислушивалась и к голосу, обращенному к отцу. Потому что мороженое было куда как более привлекательным, просто чудо, но когда этот голос произнес, что хватит и что больше так жить нельзя, она подняла глаза и увидела лицо молодой женщины, намного моложе и красивее матери, и ей сразу все стало ясно. Это случилось на последнем году их семейной жизни…