Старомодная манера ухаживать
Шрифт:
Академик Великич блистательно зачитал вступительное слово о необходимости понимания различий, особенно в наше время. Я перепечатывала его рукопись, и потому текст знала слово в слово, со всеми запятыми, кавычками и скобками, но истинное удовольствие получила только, когда он прочитал всё своим звучным баритоном: у старика восьмидесяти лет голос был как у тридцатилетнего. Если бы вы его услышали по радио, ни за что не смогли бы определить истинный возраст. Мы живем во время провозглашенного и признанного обществом, даже культивируемого нарциссизма, наша эпоха — эпоха эгоцентризма, и мир сегодня — пандемониум «Я», которое постоянно поддерживается и утверждается, но никто не желает участвовать в поддержке и утверждений других. Мы одиноки более, чем когда-либо в истории, и гештальт, уважаемые коллеги, может в борьбе с одиночеством, ставшим массовым явлением, пандемией наших дней, предложить нам ряд оперативных решений. Я верю, что на нашем собрании мы услышим о некоторых
Последовали самые разные доклады и сообщения — такие разные, что мне показалось, будто я нахожусь на пяти разных симпозиумах. Я сидела в президиуме и потому должна была старательно выслушивать всех, с начала и до конца. Диагноз старого Великича идеально подтверждался на этой послеобеденной сессии, которая, вызывая головные боли, затянулась до позднего вечера.
Рабочую часть открывая знаменитый Гордон М. из Гарварда, который вызывал восхищение в первую очередь аристократическим английским произношением, а также неизменной трубкой, а не содержанием своего доклада, тем более что его выступление было слегка видоизмененным текстом, уже зачитанным три года тому назад на симпозиуме в Брисбене. К тому же опубликованным в соответствующем сборнике, но все, включая и самого Гордона, соблюдая приличия, делали вид, будто этого не замечают. Было совершенно очевидно, что Гордон — один из тех знаменитых свадебных генералов, которые, путешествуя по всему миру, переезжают из города в город, распространяя о себе легенды на основании двух-трех докладов, которые они постоянно подправляют, расширяют, прихорашивают и комментируют. Все эти тексты, собранные и сведенные к сути, занимают десяток строк обязательного резюме. И ему остается только выбрать несколько общих мест, чтобы с англосаксонской надменностью, свысока глядя на мир, который видится ему только как пространство, подлежащее колонизации, немного перетасовать их — но и это, несмотря на приложенные усилия, далеко не всегда получается, и выходит все то же яйцо, только в профиль.
Был тут и гештальт-эксперт из Загреба Эмиль Шикич. Он попытался изобразить свой доклад как педантичный швабский труд, остроумно перелагая хорватские специальные термины на сербский язык и обратно, но это сослужило ему дурную службу, серьезное содержание заявленной темы было подпорчено, потому что германская педантичность в сочетании с балканским юмором выглядели как рыба с зонтиком. Ивана Кларин, моя коллега-подружка со студенческих времен, дважды удачно разведенная, супервайзер Европейской школы гештальт-курсов с центром в Эдинбурге, комментировала теоретические положения Польстера и, зачитывая их, постоянно оглядывалась, словно в любой момент мог появиться кто-то особенный, и это отвлекало внимание слушателей. Маленькая и очень симпатичная японка Каёко Амасаки, вещавшая по-английски с сильным драматическим акцентом, словно обучавшаяся актерскому мастерству у Куросавы, разъясняла нам негативную общественную обусловленность суицидальных проявлений среди тамошних школьников. Они, бедолаги, совершают массовые самоубийства, если не удается поступить в университет. Всех нас рассмешила Дарина Фурнаджиева из Болгарии, моя соседка по гостиничному номеру на симпозиуме в Софии в прошлом году. Она занимается психоаналитическим фоном творческого процесса у писателей и на примере классических произведений разъясняет возможность нарративного и языкового превращения мужчины в женщину. Толстой — Анна, Флобер — Эмма, Бора — Софка, Андрич — Аника, Крлежа — Ядвига — и эта культурная конвенция, называемая литературой, является грандиозной ложью, и потому, говорит она, из всех писателей ей всех милее барон Мюнхгаузен. Она его обожает, особенно присущее ему умение выпутаться из любой ситуации, так сказать, вытащить самого себя из болота за волосы.
Профессора Поповича, похоже, специально оставили под конец, после кофе, чтобы слегка ему подпакостить. Конечно, ты фигура, ничего не скажешь, это всеми признано, но после всего, что было, не тебе нас в Белграде поучать. Таков этот город: когда любит — слепо обожает, а если не любит, то становится болезненно циничным. Ни в чем нет ни середины, ни равновесия — так почему же им быть в любви, если только само это состояние люди не рассматривают как равновесие взаимных приниманий и отдаваний. Каждый раз, думая об этом, я вспоминаю детскую песенку: Что брала, то отдала, даже с кошками спала. Выходя к трибуне, последний оратор неприметно кивнул мне, в уголках его губ осталась замерзшая после коитуса утренняя улыбочка. Шустрый малый, при этом не запланированный оргазм был неплохим приветом для этой реинкарнации Филиппа Латиновича, вернувшегося в свой город, более того! Каков Филипп, такова и Бобочка, насмешливо добавила я про себя.
Публика, между тем, не расслабилась, похоже, весть о его приезде вызвала больший интерес, нежели ожидали организаторы. Даже после перерыва, которым большинство обычно пользуется, чтобы незаметно смыться и заняться более полезными делами, в зале появилось несколько новых слушателей. Раньше я их не замечала, хотя со своего места прекрасно видела, кто дремлет, кто позевывает, кто шепчется, кто слушает, кто конспектирует, кто делает заметки на полях собственных трудов, кто иронично комментирует, кто шлет смс-ки. Вновь пришедшие представляли параллельный, весьма грамотный, обязывающий теневой мир. Таковой существует всегда и везде, в том числе и в науке о человеческой душе. Мало того, он наблюдает за поверхностным, можно сказать, как бы преобладающим течением, что опять-таки противоречит гештальту. Гештальт, как известно, утверждает: доминирует то, что невидимо, негласные силы, не создавшие ни языка, ни рацио, но формирующие все жизненные процессы и все социальные механизмы, когда речь идет как об индивидуумах, так и о социуме.
Профессор Попович говорил так, чтобы уничтожить во мне и в других слушателях — я видела это по их лицам — все впечатление от предыдущих выступлений, и говорил именно о том, о чем я в этот момент думала, словно читал мои мысли, либо это я сама в его словах узнавала себя. Наши поступки, говорил он, имеют как минимум две мотивации и являются результатом согласования рационального поля воли и иррационального поля желания, их несогласованность порождает трудности. Эта особенность, заключил он, выражается в посттравматических обстоятельствах, когда последствия несогласованной работы этих полей проявляются драматическим образом и находят выражение во внезапных, необдуманных формах поведения, удивляющих тех, кто сам совершает их и не в состоянии объяснить ни себе, а тем более другим, почему они делают то, что делают. Бьюсь об заклад, что, произнося эту фразу, он имел в виду и нашу утреннюю встречу, и все, что за ней последовало, но его понесло дальше, к эффектной концовке, вдогонку за собственной мыслью. Да-да, и тут он прав, мы отстаем не только от своих реакций, но и от своих мыслей. Мысли чертовски самостоятельны, налетают, когда им вздумается, и мы ничего не можем с ними поделать. Проводили его аплодисментами, и когда официальная часть закончилась, его окружили слушатели, каждому хотелось что-то ему сказать.
Я стояла в стороне, не зная, что предпринять. Уйти просто так было бы глупо, а подойти к нему — совсем никуда не годилось. Ждал меня и мой доклад, который следовало подготовить на завтра, в животе у меня не осталось ни крошки от булочки с повидлом, и как только я решила уйти, он, извинившись перед собеседниками, подошел ко мне:
— Ну куда же вы делись? Почему исчезли, не попрощавшись? Простите меня, я так устал с дороги, заснул, даже не услышал, как вы ушли.
Смотри-ка, мы, оказывается, остались на вы, хоть и переспали. Не так уж и плохо.
— Не хотелось вас будить. У меня было много дел, едва успела справиться, завтра продолжение…
— Знаю. Я бы хотел прийти, все это выглядит гораздо интереснее, чем я предполагал, но у меня накопилось столько обязательств. Не знаю, за что взяться, а послезавтра утром уже надо ехать, в следующее воскресенье у меня симпозиум в Копенгагене.
— Все мы слишком заняты.
— К несчастью, это так. Да, так чего же я хотел… Ах, да, я планировал пригласить вас на ужин…
— Спасибо, не могу, завтра мой доклад, над ним еще надо поработать, я, знаете ли, практик, теория для меня…
— А меня, представьте, опередила бывшая супруга, было бы неприлично отказаться от ее приглашения, раз уж я здесь. К тому же, надо бы познакомиться с ее нынешним мужем…
— У вас всё какие-то гештальт-романы.
— Именно так! Но во всяком случае я постараюсь заглянуть завтра, чтобы хоть немного поговорить. И еще хочу сказать вам, что все это выглядит гораздо интереснее, не только из-за симпозиума, хотя он тоже того заслуживает, но в основном из-за вас.
Я не была готова к таким словам, может, по этой причине слегка покраснела, а мне не хотелось, чтобы он это заметил. Я остановилась:
— Приятно слышать. А пока — до завтрашнего свидания. Или прощайте, если завтра не увидимся.
— Ну, тогда лучше прощайте до свидания!
— Хорошо.
— Так, до свидания.
— Прощайте.
По дороге домой, в Новый Белград, за день уставшая как собака, с багажом впечатлений, я вдруг почувствовала, что с меня спал весь груз. Неожиданно я стала чистой и легкой, словно перышки ангела… Я ничего не понимала, но это не вызывало ни малейшего напряжения. Напротив, я была настолько свободна, что мое усталое тело словно лишилось веса. Вот до чего может довести появление значимого третьего, независимо от того, осознает он собственную роль или нет. Промчится по вашей жизни, зацепится на минутку и пропадет, оставив после себя хороший или плохой след, смотря как посмотреть. Покойный муж научил меня смотреть на мир, воспринимая его с лучшей стороны, что несколько обеднило мой жизненный опыт — страдания и боль очищают нас, делают сильнее, — но уберегло от более глубоких травм. При нехватке собственных реальных, а не надуманных сложностей я начала заниматься чужими, и сильно в этом преуспела. Прекратив ждать чего-либо в жизни, я оказалась в огромном пустом пространстве, словно в снежной пустыне. И после смерти мужа я себя, словно вора, поймала на желании, чтобы со мной хоть что-нибудь случилось. Но поскольку ничего не происходило, и это желание угасло само собой.