Старомодная манера ухаживать

Пантич Михайло

И вот на тебе, приключилось, сегодня утром, бабах! Если ты заплутаешь, если растерянность станет основным состоянием разума — и сердца, добавила бы я, потому что нами руководит не разум, но сердце, что бы ни говорил об этом профессор Попович, — совсем неплохо встретить кого-нибудь. В одном из миллионов случаев это может оказаться спаситель, не мессия, но тот, с кем захочется еще раз обняться. Сколько людей в этом мире мечтает обнять кого-то, именно этого им так не хватает!

Войдя в свою квартиру, я поняла, что лучше, когда в поле эмоций происходит хоть что-то, пусть даже мучительное — все лучше, чем ничего. Знаешь, сказала мне во время своего второго развода Ивана Кларин — непосредственно перед тем, как принять приглашение из Эдинбурга, — все самые важные решения в

жизни я приняла сразу, не задумываясь о последствиях, которые в дальнейшем оказывались просто катастрофическими. Обо всем самом важном, о чем следовало поразмыслить и что потом должно было изменить мою жизнь, я раздумывала не более трех секунд, и пусть будет что будет. Эта готовность быстро и легко соглашаться со всем, что мне предлагалось, на самом деле была оборотной стороной страха, что больше ничего в жизни мне предложено не будет и что я ничего не добьюсь. Потому я соглашалась на все, что шло навстречу — хотя поражение следовало за поражением. Тем не менее, вопреки всему, несмотря на то, что я постоянно обжигалась, сейчас, когда лучшая часть жизни миновала, я все еще жду, что со мной случится нечто значительное и серьезное и что оно сделает мою жизнь наполненной, пусть и не счастливой.

Так говорила моя лучшая подруга. Я до сих пор не могу понять, кому из нас больше повезло: мне, которая, как любая отличница, все делала продуманно и вовремя, или Иване, очертя голову бросавшейся в бурный поток, из опасения остаться ни с чем. И никакого особого ума тут не надо, никакая профессорская мудрость не поможет. Сегодня утром я прыгнула в омут и поняла, что умею плавать. И летать.

Вот я и лечу.

Напряженный день утомил меня, и я легла спать без ужина. На кухне нашла два кекса и сжевала их всухомятку, не было сил даже вскипятить чайник. И, наверное, из-за переутомления долго не могла заснуть, в голове бродили всякие мысли, пока, наконец, не погрузилась в чуткую полудрему. Не знаю, как долго все это длилось. Проснулась я на рассвете, ноябрь — тяжелый месяц, дни его короткие, все живое страдает из-за серости и недостатка света. Раскрыла шторы, но в комнате светлее не стало, а я засмотрелась на сквер перед моим домом. Кто-то в это морозное утро тщетно пытался завести машину, раздавалось только монотонное, прерывистое жужжание двигателя, на бульваре еще было безлюдно. Голые деревья на небольшом зеленом прямоугольнике перед входом в дом без листьев казались какими-то мелкими и жалкими, впрочем, я и сама была не в лучшей форме.

Иногда я думаю об этих деревьях. Их посадили, когда мы с отцом переселились в нашу многоэтажку в Новом Белграде, и они не намного моложе меня. Мама, которая так радовалась предстоящему переезду, уже обрела место упокоения в семейном склепе на кладбище в Збеге. Она умерла неожиданно, всего за месяц до того, как отец получил ключи от новой квартиры. Я и выросла тут, с ним. Он так и не женился, следил, как я подрастаю, как превращаюсь в девушку, и потом, через два года после моего замужества, тихо, ночью, покинул этот мир, так, как и жил, никому не причиняя боли, а я все эти годы смотрела на деревья перед домом, наблюдая, как мы вместе растем. Нелегко быть деревом в Новом Белграде. Что же касается людей — кто-то прыгает с высотки, кто-то предпочитает с моста. Оставшиеся в живых копошатся, думая только о том, как выжить. А деревья стоят и молча на нас смотрят.

И так всю жизнь в окно своей комнаты я наблюдаю, как перед нашим домом в Новом Белграде поднимаются несколько крон, и думаю о том, что деревья все-таки не сравнимы с людьми. На паре десятков квадратных метров отравленной земли, со всех сторон скованные бетоном, живут рядышком две липы, клен, сосна и два вечнозеленых куста, не знаю их названия. У самых ступенек, спускающихся от подъезда к тротуару, проросли и чудом выжили два кустика алычи, которые каждую весну покрываются цветами, и потом на них появляется множество желтых ягодок. Кто-то из жильцов пытался на этом месте, на пятачке песчаника, посадить еще какое-нибудь деревце, я — чаще всего новогоднюю елку с дерном, пока была маленькой и пока мы с отцом ее наряжали, но ничего не прижилось. Летняя жара высушивала последний клочок травы на косогорах Нового Белграда, а уцелевшие деревья маялись на солнцепеке… Клен, болевший годами, я боялась, что он засохнет, погибнет окончательно,

каким-то чудом выздоровел и теперь это красивое дерево с раскидистой зеленой кроной. В ноябре, без листьев, он похож на вешалку без верхней одежды. Сосна под моим окном выглядит индивидуалисткой. Она сама себе мир, выросший из земли, верхушка ее слегка склоняется под ветром, ей не грозит смерть от топора. Липы тоже живые, хотя стволики их тонковаты, им явно не хватает питания. Алыча и есть алыча, она жилистая, пришла в этот мир самовольно и взяла у него ровно столько, сколько ей надо — две горсти земли у самого фундамента. В общем, каждое дерево живет своей жизнью, отращивает новые ветки, болеет и стареет в каком-то своем, только ему известном ритме. Если в чем-то эти деревья и схожи с людьми, так только в том, что у каждого своя судьба.

Всякий раз, прежде чем что-нибудь написать, я думаю о чем-то совершенно постороннем. Так, например, сегодня утром размышляла о деревьях, только чтобы не думать о том, что ждет меня днем. Начать писать совсем непросто, надо преодолеть какое-то внутреннее препятствие, а когда это происходит, фразы начинают возникать сами собой. Время было ограниченно. Сварив кофе, я взглянула на настенные часы, утреннее заседание начиналось в половине одиннадцатого, так что у меня оставалось чуть меньше трех часов, чтобы привести в порядок свои записи и превратить их в мало-мальски удобоваримый текст, который я озвучу, а потом для публикации в сборнике доработаю.

Я знала, о чем писать. Это был интересный, достаточно непростой случай из моей практики. Речь шла о паре, которая не знала, что им делать, точнее говоря, об одном из тех узлов, которые нельзя ни разрубить, ни, тем более, распутать. Этим делом я занималась несколько месяцев. Я взяла его как пример взаимного непонимания, определение придумаю позже, что-то в этом духе. Включила компьютер и, заглядывая время от времени в блокнот, чтобы кое-что вспомнить, не особо заботясь о стиле, на одном дыхании написала:

* * *

Это случай из моей практики. Его героев я назову Деяна и Вук, а могу и так — Ивица и Марица, хотя речь идет вовсе не о сказке, а о реальном случае, весьма показательном для той темы, которой я занимаюсь. Некоторое время тому назад Деяна, придя ко мне на сеанс, сначала объявила, что вновь пережила интенсивный контакт с мужчиной по имени, скажем, Вук. Она встречалась с ним на протяжении всей жизни, в разных обстоятельствах, начиная с дружбы в средней школе, через студенческую любовь, с многолетними расставаниями, вплоть до встреч в зрелом возрасте, которые и теперь происходят эпизодически. Параллельный мир, который они построили спонтанно, для нее очень важен, хотя она и не может объяснить, почему именно, то же самое можно сказать про Вука, с учетом того, что он рассматривает их отношения не как связь, но как возможность эпизодической кристаллизации смыслов.

Деяна же — неутомимый исследователь. Она тот, кто идет по миру, отыскивая смысл и тут же даря его другим, можно сказать, что она раздает смыслы, себе не оставляя ничего, кроме самой себя. В основном так было до сегодняшнего дня, когда Деяна после бог знает скольких лет, пережила опосредованно, без прямого контакта, прежде хорошо ей знакомую декомпозицию. Она давно не ощущала ничего подобного, ни с кем. Она научилась узнавать ее приближение, переживать ее и провожать с благодарностью. И вот опять, словно в молодые годы, с ней случилось это, и вот она в полном смятении и растерянности, вплоть до полной потери себя самой, до остановки дыхания. Она даже думает, что сейчас, в этот момент, может остановиться ее жизнь…

Что же, в сущности, произошло? Я думаю, она пыталась разобраться в этом, но ничего не получилось. Все, что случилось с ней, было больше ее. В ней неудержимо росло чувство глубочайшего беспокойства, которое заставляет нас воспринимать собственную утробу как отражение вечности. Несобранность мыслей угрожала превратиться в легкое безумие или же, замедляясь, обернуться неподвижностью. Что-то судьбоносное было в этом событии. Мир внутри нее вдруг стал бледнеть и исчезать. Ее подавляло осознание того, что возврата в него нет.