Старомодная манера ухаживать
Шрифт:
Хохотнули. Улыбнулся и я.
— Слышь, жирдяй, может, ты и ползать умеешь?
— Это еще зачем?
— А просто так. Поплясал — теперь маленько поползай.
Тем временем подошел автобус. Люди стали в него садиться. На нас никто так и не обратил внимания.
— Я спешу на автобус.
— Цыц. Сначала поползай, — сказал один из них, хватая меня за шею и пригибая к земле.
— Не буду, зачем это вам?
— Свинья должна ходить на четвереньках.
Ничего не поделаешь… Я опустился на колени. Те двое лыбились…
Я сцапал одного из них за ногу и изо всех сил дернул ее к себе. Он растянулся во весь рост. Другой ударил меня по лицу. Я выжидал. Он замахнулся опять, но тут я вскочил и дал сдачи. Теперь
Я едва дождался пятницы. Но Марта не пришла. Не было ее и во вторник. И в следующую пятницу, и в следующий вторник тоже. Я решил, что больше никогда не буду посещать танцкласс «Маркус Демидофф», но по вторникам и пятницам менял свое решение, каждый раз говоря себе: еще только этот вечер — и все. Окончательное и бесповоротное решение переносилось на следующий раз.
Промежутки между вторниками и пятницами я проживал, используя все способы убить время.
Я погружался в затхлую тьму кинозалов. Вокруг дышали чьи-то чужие тела, Марты среди них никогда не было. Кадры мелькали, как в отцовских историях, я не мог состыковать их между собой, воздух был вязким, как тесто, я засыпал и просыпался, когда уже шли титры. Выходил на улицу, и на меня наваливался сонный город, а я как помешанный кружил по нему, влача свое тело по мостовым. Как-то раз в одной из подворотен я заметил старую, потасканную шлюху, которая приставала к пареньку лет пятнадцати-шестнадцати. Юноша не поддался на ее уговоры и ушел, я же стоял как вкопанный и смотрел на нее, а она молча, призывно смотрела на меня; уж не подойти ли, подумал я. Но нет: я был толст, застенчив, голоден, и я так устал… Эта сцена напоминала предсмертные монологи покойника, оставившего мне квартиру.
Я наведывался в Музей современного искусства. Он почти всегда пустовал: просторные залы открывались мне в ледяном блеске стекла и полированного камня. Я мог часами стоять над кучкой щебенки, небрежно вываленной на мраморный пол, у пирамиды из пивных банок, перед огромным белым холстом, в углу которого, едва заметная, рдела капелька крови. Мне крутило живот, меня пучило. Я удалялся в укромный уголок музея и, стоя у фото небезызвестной штучки, менструальную улыбку которой оттеняли пририсованные художником темные очки и усы, давал себе волю — пускал шептунов.
* * *
У меня зазвонил телефон.
— Привет, Петар, что делаешь?
— Да так, ничего. Ем.
— Тебе не скучно?
— Бывает.
— И в чем же причина?
— Ну, как сказать… Находит порой. А ты что делаешь?
— Сегодня набирала текст о чувствах. Там было сказано, что все они — лишь химические процессы, протекающие в организме, физиология, и только.
— И любовь?
— И любовь.
— Уж не появятся ли в скором времени таблетки, чтобы вызывать то или иное чувство? Хочешь любить — пожалуйста, принимай вот эти, три раза в день до еды…
— Не знаю, об этом там ничего не было. Пока, Петар.
— Пока, не исчезай.
— Ага.
Я слоняюсь по городу и жру. Вот я перед киоском с бургерами. Очередь длинная, как если бы их давали даром. Я голоден, и ждать невмоготу. Подхожу к женщине, стоящей поближе к окошку, и прошу ее взять мне пять штук — якобы сильно спешу. При этом я не поднимаю глаз — и так знаю, что меня буравят гневными взорами те, у кого больше терпения, чем у меня. Мой аппетит ни в ком не пробуждает сочувствия. Я хватаю свою еду — вот они, у меня в руках, раздутые, рыхлые комья фастфуда, благодарю и тут же скрываюсь в толпе. Забиваюсь в полутемную, провонявшую мочой подворотню и заглатываю все в два-три приема. Теперь на очереди бурек. Я спокоен, жую на ходу, и сознание собственной правоты отражает взгляды прохожих, словно броня. Утроба моя полна. Я вытираю рот промасленной салфеткой. Хорошо бы раздобыть пирожков. Маркус Демидофф — уж тот наверняка любит пирожки. Говорят, где-то неподалеку готовят дешевый гуляш — надо попробовать. Куплю-ка еще по дороге пару банок консервов, на всякий случай, да еще печенья, чтобы продержаться до ужина. В автобусе я поглощаю сардельки, еще горячий хлеб с хрустящей корочкой, тугие моченые яблоки, орешки, попкорн. Мороженое — это потом, чуть погодя. Жизнь чересчур длинна, и сколько же усилий приходится прилагать к тому, чтобы не нарушить магии числа 147,5. Вот почему каждый день, будь это пятница или вторник, приносит мне утешение: с каждым истекшим днем жизнь становится на день короче.
В школу танцев я ходил словно из-под палки; я подпирал углы, тронутые разводами от протекающей кровли. Маркус Демидофф больше не уделял мне внимания. Те, с кем я начинал, танцевали уже неплохо, а я все еще разучивал основные приемы танго. И вдруг, во вторник, когда я уже твердо решил, что на занятия больше не приду, у входа меня подстерегла Марта. Она обратилась ко мне так, словно мы были близки целую вечность:
— Добрый вечер.
— Добрый вечер. Я думал, вы решили покинуть школу, — сказал я, едва скрывая волнение.
— Собиралась, но сегодня мне было некуда пойти.
— А я вот не пропускаю ни одного занятия, — похвастался я.
— Неужто? И как успехи?
— Да вроде стараюсь…
— Ну что — потанцуем или пойдем? — спросила Марта напрямик, не обинуясь.
— Раз уж мы здесь, отчего бы не потанцевать.
— Ладно, потанцуем.
Маркус любезно поздоровался с нами, более того — мне показалось, что он одарил нас улыбкой. Я с нетерпением ждал музыки. Конечно же, мы танцевали кошмарно. Ноги у нас заплетались, как у мультяшек. Бог свидетель, мы были самой бездарной парой этого города, где проживает столько исполнителей танго, напрочь лишенных таланта. Да что там города — мы были самой дурацкой парой этого века, явившего миру столько изящных и страстных танцоров; я, невзрачный толстяк, вечно голодный тупица, раздатчик благотворительных супчиков, сын забытого автора забытых историй, и она, малозначащая сотрудница затрапезного машбюро захудалой и, может быть, даже обанкротившейся фирмы.
Я завидовал другим парам. Они так слаженно двигались! Марта первой решилась прекратить эту пытку:
— Пойдем отсюда.
Не раздумывая, я поплелся за ней. Потрепанный жизнью потомственный эмигрант Маркус Демидофф на нас даже не глянул.
— Куда мы идем? — спросил я.
— К тебе, — ответила Марта так, словно для нас это было обычным делом.
Я был смущен. Я стыдился всего. Своего раскормленного рыхлого тела, своей запущенной квартиры, бессмысленности своего существования и, конечно же, неспособности разучить хотя бы пару самых несложных па. Пожалуй, стыд мой будет жить, даже когда я умру.
По дороге мы купили кое-какой еды. И несколько бутылок пива. Я распахнул окно, мы пили и танцевали, и даже совсем недурно — Марта и я, великолепная пара идеальных пропорций — 49 и 147,5 кг, лучший дуэт этой комнаты. Когда же окончился наш второй танец и мною вдруг стало овладевать неизведанное доселе оцепенение, Марта встала на цыпочки и поцеловала меня.
— Ты замечательный, — сказала она, не зная, что в тот момент я был готов ради нее на все. Даже похудеть.
Она взяла меня за руку и повела к кровати, за всю свою бытность не знавшей ни одной женщины. Я хотел перевернуть отцову подушку, чтобы скрыть пятно, однако не успел.