Старомодная манера ухаживать
Шрифт:
— Знаешь, — продолжила Мария произносить мои слова в посткоитальной немоте комнаты, пока снаружи жара продолжала превращать Новый Белград в безлюдную пустыню, с высотками, сложенными из тысяч безбожных монашеских келий, в которых вместо икон мерцают экраны, — призрачными крепостными строениями, переполненными такими же одинокими людьми, какими в тот момент были мы с ней, несмотря на то, что за мгновение до этого дышали в унисон, — знаешь, теперь я уже ничего не понимаю. Совсем, абсолютно, полностью Ничего, с большой буквы. За что ни возьмусь, сталкиваюсь с болью, все заканчивается болью. Вот и любовь, она только прелюдия к боли, разве, если мы кого-то
— Ты преувеличиваешь, — сказал я, чтобы утешить ее, хотя сам (повторюсь) думал точно так же.
— Нет, ничуть. Если любовь существует, то с ним сначала тоже была любовь, а потом исчезла, не сразу, постепенно, по миллиграмму в день, и так годами, ты не поверишь, но в итоге из нашей жизни навсегда исчезла нежность, все стало просто привычкой, буквально все, любовная близость превратилась в привычку, ни он, ни я не перенапрягались, главное было — взять, ничего не возвращая взамен, никогда не отдаваясь…
Да, именно так, подумал я, и у меня то же самое. Но ничего не сказал. Она сделала это вместо меня:
— И тогда, очертя голову, полагая, что наверстываем упущенное, бросаемся в подобные связи. Ничего личного, ты вполне симпатичен, к тому же так хорошо пишешь домашние задания (тут она улыбнулась), но в конце концов все закончится болью, единственное, что растет в нас, — это боль, только она не прекращается, а лишь нарастает, пока мы живы, а может, и потом…
— И что хуже всего, — подхватил я, — осознание этого не ослабевает. Я все могу объяснить себе, все могу сделать осмысленным, но это вовсе не означает, что боль прекратится, напротив, мне кажется, что чем больше мы ее познаем, тем сильнее она становится, отчаянье нарастает вместе с нашей уверенностью в том, что мы рождены для боли.
— И все, что мы делаем, всего лишь временные решения, тушим пожар бензином.
— Иллюзия.
— Да, именно так, иллюзия. И ничего другого. Вновь и вновь боль, всегда только боль. Она должна оправдывать каждое наше действие, которым мы пытаемся уверить себя в том, что все хорошо, все это какие-то логичные, как бы рациональные выдумки, с помощью которых мы пытаемся преодолеть хаос и растерянность, но в конце остается только боль, несмотря на весь наш жизненный опыт. Всегда все повторяется сначала.
М-да, о боли едва ли можно говорить, боль в основном терпится, и потому разговор постепенно стих, прежде чем мы перескочили на другие темы, на домашние задания, оральный секс и прочее. И сразу нам стало легче, хотя старость и боль по-прежнему поджидают нас. У выхода, в прихожей, мы остановились перед зеркалом, Мария спряталась за моей спиной, и ее, такую маленькую, совсем не было видно. На мгновение мне даже показалось, что я здесь один, и все, что было, — и разговор, и ее крошечная ножка — все это мне привиделось, я сплю и в любой момент могу проснуться.
Тем не менее, я запомнил все, что она мне сказала, как надо писать домашние задания, чтобы учителя не заподозрили, что их пишут родители, ведь это совершенно недопустимо. Школа — конвейер по производству будущих великих зомби, да и разговор об оральном сексе был неплох. Все мужчины одинаковы, сказала она, их легко купить за минет. Не так уж это и страшно, минут пять труда, это возбуждает, а мужчина после этого твой навсегда. Пока у него отсасываешь, он мнит себя хозяином мира. Каждый мужчина так думает, потому что в тот момент он таковым и является. Да, согласился я и намотал на ус, а потом, на тротуаре, где воздух дрожал от зноя, я, уже отсосанный, спросил себя: если это так, тогда почти все мужчины — хозяева мира, ведь все это происходит повсюду! Полмиллиона хозяев мира, как минимум полмиллиона маленьких слюнявых гитлеров именно в эту секунду, пока женщины отсасывают у них, думают, что вселенная принадлежит им. Может быть, решение и заключается в том, что каждый считает, будто это происходит только с ним, и больше ни с кем, и каждый полагает, будто это происходит с ним во сне. Он еще не проснулся…
Мы простились, и я вышел из квартиры Марии, пребывая в твердой уверенности, что никогда более не вернусь в это место, даже ценой того, что у моей дочери, то есть у меня, некому будет проверять домашние задания. Я чувствовал себя как человек, предавший друга, угрызения совести тоже одна из форм боли, которую мы сами причиняем себе. Вообще-то я терпеть не могу утешать кого-то, как не люблю, когда утешают меня, поскольку мы, как правило, глубоко безутешны и такими должны оставаться хотя бы по той причине, что вообще существуем, чего уж тут непонятного. Даже божественные создания вроде Марии живут своей маленькой, нелегкой жизнью, полной глупых обыденных мелочей и бессмысленных вопросов. И все они жалеют себя, всем, кроме них, живется лучше, но нет, меня тошнит от такого привычного восприятия жизни, от постоянного ожидания дурных вестей. Мне легче с другими, чем с самим собой. Я хочу ждать добрых вестей, причем неважно, дождусь ли, ведь главное — чего-то ждать…
…а теперь даже не знаю, как продолжить. Лучше всего по порядку. Если тут есть хоть какой-то порядок, если это не хаос и боль в сотне не связанных между собой эпизодов. Это стало невыносимо лицемерным, да-да, я перестал ходить к Марии, решил порвать с этим, потому что недостойно человеку путаться с женой друга. Я так и поступил, без объяснений, но все время беспрестанно думал о ней. Жара не утихала и в последующие месяцы, старейшие жители Нового Белграда не могли припомнить подобной катастрофы, асфальт вспучился, земляная корка превратилась в бетон, парки горели. Установилась странная погода, как будто тяжкая мгла навалилась на всех нас и заперла в безвыходном, печальном одиночестве, в многолюдном одиночестве. Жизнь развивалась, как мираж в пустыне с раскаленным воздухом, трепещущим над главным городским проспектом.
Я не мог с Марией, не мог без Марии.
И еще кое-что. Я решил все рассказать ее мужу. Мы за это время несколько раз встречались, сходили на решающий матч, на «Фестиваль ветеранов рока», где наши знакомые играли Дилана, в наши дни пророки появляются иной раз неожиданно. И на рыбалку ездили, без особого успеха, часами сидели у воды, молчали и ждали совершенно понапрасну, хотя в этом деле ничего понапрасну не бывает. И тогда, во время очередного похода на реку, приятель предвосхитил меня.
На наше место мы пришли перед самым рассветом. Начинался жаркий день, похожий на то, что ждет нас в аду.
— Эх, Михайло ты мой Михаилович! — произнес мой друг. — Стареем мы с тобой.
— С чего это ты вдруг? — спросил я. — Смотри на поплавок, смерть наша еще далеко.
— Да, далековато. Но приближается! Черепаха догонит Ахилла, рано или поздно, помнишь, что нам говорила училка логики?
— Да кто это будет вспоминать?
— Хотя бы я, например.
— Да ну тебя, давай о чем-нибудь другом.