Старость аксолотля
Шрифт:
Миновав первый ориентир (микрозэлверк передатчика, вживленный мне вместе с самим передатчиком в кость левого предплечья, сообщил об этом хриплым басом майора Блока), я записал и отправил через антенну глейтшвиммера доклад, состоящий фактически из одной фразы: «Все по плану». Неужели на Клине с нетерпением ждали каждого моего слова? Мне легче было представить, как Мунди и Гасп, узнав о моей смерти, пожимают плечами, после чего отправляют в Ад очередного наивного парня с «Геринга». Им важна информация, тайны Лещинского, – а как еще к ним подобраться? Можно только рассчитывать на болтливость отшельника. Или просто похитить и придушить. Убить? Чтобы не допустить перехвата его секретов противником? Так сказал Мунди, но Гасп даже слышать об этом не хотел. Но то, что Фульке писал о торге… Здесь ничего не ясно до конца. Подозрения, подозрения… Блок запнулся и пробормотал, что у нас есть свой человек среди русских. Была ли в донесениях этого предателя информация о других посланниках – американских, японских, русских, – направленных в Ад с полномочиями вести переговоры с Тойфелем? Казалось бы, первое, что должен был сделать Лещинский, избавившись от детонатора, – это сбежать к янки. Но нет. Он не хочет. Он застрял в этих джунглях. А что те ему предлагали? Свободу, конечно, свободу на Мраке. Что еще? В принципе здесь мало что можно предложить. Неизвестно, сколько их ушло; Фульке утверждает, что никто не вернулся. Последовательность событий, вероятно, была такая: передачи Дьявола – охота лазерами – давление ученых – конец охоты – первые эмиссары. Может быть, даже кто-то пытался связаться с ним по открытому каналу, на волне Лещинского. Все безрезультатно. Вряд ли я был первым отправленным к нему эмиссаром из Клина, наверняка передо мной были другие, возможно, даже целая карательная экспедиция, кто знает, – а когда сообразили, что это не работает, придумали эту комбинацию с известным им только по фамилии и личным данным геринговцем в главной роли. Они и впрямь рассчитывают, что это прокатит? Майн Готт, это ловушка в ловушке, тройной маневр, ведь Блок мог вживить в меня и самодетонирующую микробомбу, нет никакой возможности проверить это – вандельштернфюрер, не считаясь с Гаспом, превратил меня в самонаводящийся снаряд – я иду на смерть – я уже мертв – я должен притворяться беглым У-меншем, впрочем, почему притворяться, чем я,
– Зеленая линия, – прошептал мне Блок, и я пристал к левому берегу Тора. Конец первого, относительно легкого этапа путешествия, здесь начинается зона кровавых тотемов, пора повернуть на север. Я снял шлем, стянул скафандр. Под ним у меня был полевой комбинезон У-меншей. Теперь нужно бросить и закопать все, что может меня разоблачить: то есть сначала сам глейтшвиммер, потом скафандр, сверхнормативные запасы провизии, запасную спутниковую антенну… Я смогу вернуться к ним, если первая вылазка не даст результата. Я отправил еще один рапорт. Отныне с этим будет хуже: передатчик, который я забираю – потому что мне придется все-таки его взять, – замаскирован под обычную металлическую миску, из нее можно есть растворенные в кипяченой и отфильтрованной воде концентраты без вреда для электроники. Передачи будут происходить во время приема пищи, а «ловить спутник» я буду вручную, с помощью микрозэльверка… Я уже представляю как – даже в исполнении Блока это выглядело совершенно по-идиотски. Операция все больше напоминает черную комедию.
Я вступил в Ад. Ад замкнулся позади меня и надо мной. Окружающая чернота мгновенно сгустилась до состояния жирных чернил. Ноктостекла усилили искусственную контрастность, ускорили реинтерпретационные расчеты, уже в процессе восприятия на моих зрачках образы предметов облеклись в новые цвета и новую фактуру полутени: камень в дерево, дерево в камень; потом я подхожу, прикасаюсь, и это оказывается животное. Здесь есть звери, Мрак полон живых существ, животных и растений, и бог знает чего еще. Представьте себе земную эволюционную шкалу фауны, говорил доктор Гасп, затем разбейте ее, осколки размножьте в тысячу раз, смешайте, четверть откиньте, четверть переверните – и вы получите картину хаоса, царящего в животном мире Мрака. С флорой немногим лучше, но все равно видов здесь на один квадратный километр столько же, сколько и во всей Евразии. А ведь Мрак намного моложе Земли. Возможно, это вызвано большим эволюционным давлением, ведь не всегда картина была такой, не всегда Мрак был Мраком, окружающая среда здесь очень изменчива, потому что переменчива сама звезда Мрака, это невидимое отсюда солнце, чертовски неустойчивое, теперь оно переживает фазу максимально сильного излучения, но бывали такие эпохи в миллионы лет, когда оно оставалось прохладным, и тогда здесь царил Ледниковый период в квадрате, небо было абсолютно чистым, атмосфера скошена, за терминатором ее можно было собирать пригоршнями с промерзшей земли. Вероятно, были периоды еще большей жары, когда газовая оболочка выполняла функцию высокоальбедной планетарной защитной пленки. Однако избегайте прямых ассоциаций с Венерой; это не Венера. Избегайте любых прямых ассоциаций с чем бы то ни было. Сам факт выживания биосферы Мрака доказывает необычность, оригинальность функционирующих здесь эволюционных механизмов. Продолжая лекцию, доктор Гасп де-факто признавался в собственном незнании: биологи Мрака все еще находились на стадии составления карт своего невежества. На Земле и позднее на «Геринге» я изучал всю передаваемую информацию, учился распознавать инопланетные виды растений и животных, прежде всего опасные, – и теперь с трудом называл каждого сотого. Меня окружают непроходимые джунгли тайны. Деревья? Какие там деревья, эти грибовидные выросты, состоящие из десятка симбионтов, сверху они покрыты фотофильной тканью растительного симбионта, нижние части образуют конгломераты сосуществующих растений и животных, на сегодняшний день классифицировано около тысячи их видов, а их несравнимо больше, трудно встретить дважды одну и ту же комбинацию, почти каждый дендрофунгус является уникальным, единственным в природе суперорганизмом. Я обходил их на безопасном расстоянии, стараясь не приближаться ни к одному из «стволов», хотя, по правде говоря, единственным показателем безопасности сохраняемой дистанции был факт, что я все еще жив. Некоторые «деревья» пожирают неосторожных. Некоторые переваривают их еще до того, как съедят. Некоторые выстреливают в них спорами. Я смотрел разные фильмы; запущенные под выбранные экземпляры У-менши гибли так или иначе, всегда эффектно, для предостережения будущим исследователям. Войдя в эту аллею смерти – встав на темную извилистую тропу, проложенную природой между землями, занятыми корневыми системами отдельных «деревьев», – я почувствовал, что окончательно, безвозвратно освобождаюсь от всякого страха. Джунгли Ада уже стольких убили до меня. Какие у меня шансы. Их нет, почти нет. И теперь я свободен. Нога коснулась мягкой земли, я отдышался, по потной коже пробежала волна холода. И я пошел, все быстрее и быстрее, не оглядываясь. Сначала именно так: «безопасно», по многократно петляющей широкими дугами траектории, проложенной между «стволами». Ничто не нападало на меня. Я наклонился к огромному дендрофунгу, вошел в паутину грибниц, разодрал кисею насекомоядных мембран, коснулся горячего тела. Оно пульсировало. Я прижал ухо. Бум-бу-лубум, бум-бу-лубум. Сердце? Эти «деревья» не имеют сердец, нет в них вместо соков никакого кровотока, может, даже и соков нет… какие соки, зачем все эти аналогии, они ведь, по сути, не деревья, забудь. Что-то высунулось из кожи организма, меняющей оттенки черноты, – сотый симбионт, парализующие щупальца, жала смерти, листья-не-листья – коснулись моего лица – я не двигался – коснулись моих век – я не моргнул – коснулись моих губ – я укусил. Ничего не случилось. У него не было вкуса. Как бумага. Я выплюнул. Достал нож и вонзил его в «дерево». Что-то потекло. Послышалось шипение. Я ударил снова. Рах-рах-рах, холодная ярость, даже одышка. Клинок в густой жидкости. Сильно пахнет. «Дерево» молчит. Вытираю и прячу лезвие, смола на перчатках, протираю перчатки, продолжает пахнуть; все ароматы Аравии… Я жив, поэтому возвращаюсь на тропу, которую мне больше не нужно называть безопасной. Свободный – без страха – отчаявшийся. И я иду, иду, соборы тьмы кружат вокруг меня, мимо проплывают уходящие в небо столпы, нависшие тенью аркады, облака плесени-не-плесени, висящие под куполом, серые сети, рассекающие вибрирующими полотнами просторы огромных нефов, готика живых ветвей, борющихся с соседними за доступ к остаткам солнечного света для своих светопоглощающих симбионтов, поднимающихся в монотонную тьму покрова крон и сбитых в плотную массу; барокко штор, качающих наверх воду, желеобразные оборки, земные змеелианы… Но в реальности в картине нет той статичности, которую подразумевают медленные слова, – сейчас я расскажу о животных, о животных, которые здесь повсюду. Эти мелкие, едва заметные, по привычке именуемые насекомыми, насекомоидами, членистоногими – кружат здесь огромными облаками, лавируя между стволами, поднимаясь и опускаясь, ускоряясь внезапным порывом и снова замедляясь, а затем почти неподвижно зависая; а этих облаков в поле моего зрения всегда несколько, они обходят друг друга, не смешиваясь, это напоминает танец, запущенный неуловимо для взгляда симулятор бури. Насекомые в воздухе, насекомые на земле, насекомые на мне. Стряхиваю, оглядываюсь, выискиваю, давлю – а потом замечаю, что они снова ползут. В джунглях так всегда, дикость мира силой вгрызается в тело и в разум, это больно. Когда я пинком переворачиваю камень, появляется изнанка жизни, в которой тоже есть свое движение: взрыв гнили, эксплозия тлена, пар вырывается из разорванных коконов, в которых черви хранят свою органическую добычу, и полчища мерзости веером расползаются из-под моих ног в поисках нового логова тьмы. А ведь здесь есть и своя красота, ее можно отыскать везде, если ты достаточно голоден. Ведь есть и животные побольше, те, что роют землю, ползают, прыгают и летают, величиной с крота, с собаку, с лошадь. Разумеется, они не кроты, не собаки и не лошади. Большинство из них не имеет глаз, но те, у кого они есть, обращают взгляды ко мне, когда я прохожу мимо, и микроцифферрехненмашина ноктостекол встраивает в их мнимые глазницы радугу отраженного четвертьсвета, и так безостановочно стреляют в меня из чащи отливающие холодом цехины. Возможно, я бы испугался, если бы не смерть. Всё-таки это настоящая тропа страха. В какую бы сторону ни свернул, я не вырвусь из-под голодных взглядов неназванных хищников. И еще хуже их слепота. Безглазые пищеварительные мешки размером с медведя свисают с ветвей в десятке метров над головой, готовые упасть и поглотить распознанную неведомым чувством добычу. Псевдолярвы длиной с анаконду скользят по тропинкам лесного зверья на своих бесчисленных ножках – но стоит мне приблизиться на два метра, как они замирают. Я отступлю – они двинутся дальше. Не видно головы, не видно ни конца, ни начала, только толстый бледный шнур, преграждающий проход. Я перепрыгиваю. Это не убило меня. Обезьяноподобные насекомоглазые шестилапы стрекочут в дебрях и на растянутых между дендрофунгусами гидродренажных сетях. Я видел их в энциклопедии Мрака под заголовком «хорусы». Разве что у здешних атрофированы крылья и муфлоноподобные рога. Мало что соответствует энциклопедическим классификациям, меня все время что-то поражает. Вот неожиданный дождь сухой земли из «дупла», внезапно разверзшегося в стволе грибодерева; а эти звуки флейты Пана, кажется, раздаются прямо над моей головой; вот уже наевшийся пищеварительный мешок поднимается на высоту верхних ветвей стайкой нетопыреподобных зверьков с пронзительно человеческими глазами; а каковы повадки этого стада шестиногих кабанов, которые окружили меня плотным кольцом и принялись, громко сопя, тереться о мои ноги. Я окрестил их кабанами из-за особенностей строения их тела, которое не сужаясь переходило в массивную голову; но отойдя от них на безопасное расстояние, я увидел, как они один за другим взбираются на вертикальный ствол дендрофунгуса. По-видимому, их ноги заканчивались не копытами, а длинными когтями.
Я устроил себе ночлег в люльке корней могучего «дерева» и уснул без химической поддержки. Мне приснилось… Впрочем, нет, потому что, когда я проснулся, меня преследовала пустота. За эти несколько часов мое ложе обросло полупрозрачной мембраной. Я перерезал ее ножом. Она вскрикнула. Я встал. Мембрана резко разбежалась в стороны. Движимый дурным предчувствием, я достал из рюкзака металлическое зеркало и заглянул в него. Вся открытая поверхность кожи, включая лицо, обрастала чем-то вроде короткошерстного меха, нежного мха медового цвета, если ноктостекла не лгали. Я сбрил мох бритвой. Он пока не отрастал. Я растворил в миске завтрак и принялся задумчиво его пережевывать; повернув механическим движением миску к нашептанной майором Блоком точке на вдвойне закрытом небосклоне Мрака, отправил скупой рапорт об отсутствии контакта. Через полчаса увидел первый тотем.
Это был почти человеческий череп, надетый на вбитый в ствол дендрофунгуса кол. Его закрепили на уровне моей головы, и я мог с ним обменяться столь же ничего не понимающим, пустым взглядом. Череп до боли напоминал кость Homo sapiens, я даже пересчитал зубы. Неужели так заканчивали переговорщики, эмиссары Клина и других баз? Теория Гаспа о том, что именно Тойфель мастерит эти пугала, на фоне такого турпистского народного творчества показалась вполне правдоподобной. На виски черепа были нанесены каким-то бурым густым соком тугие спирали; с нижней челюсти свисали пучки пересохшей травы с нанизанными на них костяшками пальцев, тоже явно человеческих. Итак, Лещинский… Хотя, по правде говоря, здесь немного нарушалась хронология; когда были зарегистрированы первые тотемы, по ним еще били с орбитальных лазеров – но были ли этими тотемами и черепа? И когда, собственно, начались первые посольства? Потому что Тойфель сидит здесь уже почти четыре года Мрака. Сначала были эти картины, дадаистские богомазы, намалеванные белой и красной глиной на камнях и стволах. Гасп показал мне их фотографии. Дурхманн, который первым наткнулся на них, настаивал по праву первооткрывателя, что это творения некоего местного неопознанного разума. Но Дурхманн был всего лишь пилотом, и ученая братия дружно высмеивала его – до момента утечки из лагеря японцев. У тех где-то на орбите был искусственный интеллект третьего поколения, и досыта накормленная данными машина сообщила им, что по крайней мере дюжину образцов фауны, пойманных на окраинах Ада, никоим образом невозможно подогнать под эволюционные диаграммы биосферы Мрака. Икисава-сан, между прочим, физик, очень консервативный в своих взглядах, выступил с гипотезой об эпизодических связях Ада с другими экосистемами. В переводе на простой язык это означало допущение существования каких-то над-, под– или около– пространственных врат, через которые попадают в Ад (откуда? – возможно, с других планет) элементы их биосфер. Связи не могут быть постоянными, ибо такой вариант означал бы де-факто объединение и унификацию смешанных биосистем, что исключало бы замеченные эволюционные расхождения; но, с другой стороны, не должны быть и слишком редкими, ведь отловленные экземпляры каким-то образом выжили в Аду. Гипотезе не угрожала бритва Оккама, потому что она объясняла и факт выживания в этой среде Лещинского: он, видимо, знал расположение подходящих врат и не был обречен питаться белками Мрака, которые его организм не способен переварить. В этой модели пространство-время Ада представлялось настоящей кротовой норой, полной невидимых туннелей, ведущих в тайные места назначения. «Нет цены, которую нельзя было бы заплатить за контроль над этой областью», – писал Фульке в письме ко мне. (Не была ли это просто копия письма, которое он отправлял и моему предшественнику, и предшественнику предшественника?..) «Вполне возможно, что этот У-менш является ключом к лебеншрауму [209] , распространяющемуся по всей галактике. Однако если это не так и есть другое объяснение, тогда не в интересах Рейха публично фальсифицировать теорию Икисавы». Я поручил микроцифферрехненмашине скачать с ноктостекол изображение тотема и прикрепил его к ближайшему рапорту, после чего двинулся дальше.
209
Lebensraum (нем.) – среда обитания.
Мое тело и разум постепенно уставали от джунглей, подобно тому, как устают от постоянного давления самые твердые материалы; непрерывный поток стимулов заглушал и притуплял чувства. Существует предельное количество свежих ощущений, которые человек способен в единицу времени поглотить, после чего ему уже начинает не хватать места. Что-то там мелькало на границе восприятия, перебегали дорогу какие-то раскоряченные уроды, внезапные извержения звуков из окрестных зарослей заглушали мысли – я даже не поворачивал головы. А вместе с усталостью вернулся страх. Это мой единственный шанс побега, только на него я могу рассчитывать, в бесконечной тоске, в полной растерянности, в одиночестве – страх меня не подведет. Ассоциации, выработанные многолетней привычкой, сами прекрасно знают, в какую сторону бежать. Карту синаптических автобанов не изменить. Наконец я ощутил потребность остановиться, упереться руками в колени, глубоко вдохнуть воздух Ада, смердящий аммиаком, метаном и сероводородом. Ты мертв, помнишь, ты уже мертв, ты умер в тот момент, когда покинул палубу вертолета.
Поэтому я двигался вперед, ведомый мрачным голосом майора Блока, всё глубже в Ад, глубже в смерть, к таинственному Тойфелю. Мне встретились и другие тотемы и рисунки, всего три черепа, я готов поклясться, что человеческие. Впрочем, их создатели не оставили ни малейшего следа. Это абсолютно точно не местный разум, уверяли в один голос Фульке и Гасп, ему просто нет места в эволюционных схемах Мрака, даже принимая во внимание значительную степень нашего незнания и хаотичность происходящих здесь процессов; с тем же успехом можно было бы ожидать внезапной мутации от хомяка до шимпанзе, не хватает добрых нескольких десятков ступеней, и, во всяком случае, ни с одним из них мы до сих пор не сталкивались, вероятностность против разума. Если не Лещинский, то что остается? Только Кротовая нора Икисавы и какие-то инопланетные злоумышленники. В самом деле, мне было трудно во что-то подобное поверить, я был готов скорее позволить воображению представить безумного Тойфеля, графа Лещинского, который бегает туда-сюда по Аду и насаживает на колышки разделанные черепа убитых переговорщиков. Такая картина рисовалась мне с тем большей легкостью, что перед сном и иногда во время переходов я прослушивал записи речей У-менша. Он сказал: – Я буду королем. Я вас втопчу в грязь. Я смету вас с лица Мрака, смету с лица Земли, ваша дьявольская раса исчезнет навсегда, не выживет ни капля проклятой крови. Армии уже готовятся. От моей руки, от моей мести погибнет каждый из вас; воскреснут замученные, вернется волна несправедливости. Небо будет черным, и вы не увидите утра. Мрак пойдет со мной. – И он сказал: – Ибо Аз есмь Бог мира сего, моя тьма пульсирует в самых отдаленных его уголках. Я посылаю чуму на ваши поля. – И в течение двух недель после этого заявления скрытые глубоко под поверхностью планеты фермы, где выращивают усваиваемое человеком зерно и разводят на убой земных животных, пали от странной заразы; все, всех четырех государств. И он сказал: – Вы боитесь? Бойтесь; пусть страх проедает вас до костей. Вы придете на коленях, вы придете, умоляя, чтобы я сделал вас моими рабами, защелкнул ошейники на загривках. Да не познаете вы до самой смерти блаженства спокойного сна. И тогда я начну причинять вам боль; и научу вас благодарить за нее и молить о большей боли; научу вас воистину жаждать страданий. Вы будете упрашивать для себя еще больших унижений… – Голос у него был особенно визгливый, что-то там чавкало и скрипело глубоко в его гортани, когда он выплевывал в эфир слова, как густую мокроту, и они так же скапливались в головах слушателей: магмой холодных плевков. На Клине я рассматривал его фотографию: темные глаза, еще более темные под свесами надбровных дуг, угловатый, покрытый какими-то бугорками и продольными утолщениями череп, плотно обтянутый кожей нездорового оттенка с предписанной короткой щетиной волос неизвестного цвета. Криво сросшийся носище, как у боксера, выдвинутая вперед челюсть. Равнодушное лицо ничего не выражает, но все же кажется, что Лещинский смотрит с этой картины с такой враждебностью, что вы сами начинаете искать в себе вину и признаете правоту его ненависти. И это великая мощь. Удивительно, что его не отправили за один только вид на трансплатационную бойню, а запихнули в «Адольфа Гитлера». Очевидный недочет в программе отбора.
В конце четвертого дня похода – хотя «день» в тот момент не означал даже цикла «активность/сон», ибо я расстался с часами Берлина, «Геринга», Клина и Мрака навсегда; когда отсутствуют периодические изменения в окружающей среде, организм вскоре забывает о священных законах, усталость чертит границы дня и ночи – поэтому условным вечером четвертого дня похода через Ад я увидел прибитый к дендрофунгусу полутораметровым копьем с каменным наконечником, обгрызенный до желтых костей труп демона. Только черные лоскуты сгнившей кожи и узлы сухожилий свисали с изогнутого влево скелета. И серые перепонки его могучих крыльев, двойные шатры непрозрачной органической материи, растянутой на длинных тонких костях четвертой пары конечностей. Нижняя пара опирается на широкие копыта, средняя заканчивается трехпалыми ладонями, а из верхней, крепившейся к телу над связками крыльев, торчат тигриные когти с клочьями красной плоти на них. Сам череп демона выглядит совершенно козлиным, даже похожие рога торчат из него. Монстр, вероятно, был в полтора раза выше человека, копье пробило его между первым и вторым позвонками, теперь он криво нависает надо мной, словно подвешенная под куполом музея модель динозавра. Ничего, хотя бы примерно напоминавшего это чудище, не нашлось в базах данных Клина, это существо не укладывалось в рамки каких-либо эволюционных схем, если рассуждать здраво, оно вообще не имело права существовать, своей абсурдной гибридностью напоминало фантазии пьяного демиурга, который слепил новую жизнь из дюжины случайно выбранных частей различных животных. Ибо аз есмь Бог мира сего… Ну так объявись наконец! Тучи насекомых кружили вокруг гигантского трупа спиральными ореолами. Я велел микроцифферехненмашине записать изображение и отвернулся от дендрофунгуса, чтобы двинуться дальше. И тут заметил, что в эти несколько минут восхищения иконой смерти, тлена и всесильной энтропии меня взяли в плен.
Они стояли вокруг меня и грибодерева безмолвным полукругом, серые фигуры во мраке Мрака, тишина между ними, как невидимая нейронная связь; и сжимали в своих пятипалых руках кремневые копья, все направленные наточенным острием в мою сторону, девять, десять, двенадцать; и они пронзали меня насквозь взглядами человеческих глаз с человеческих лиц, а узкие губы обнажали щербатые челюсти, резцы, клыки, коренные зубы, абсолютно человеческие, – третьи же пары конечностей, хрупких трехпалых рук, бесполезно свисали вдоль туловищ, короткие хвосты бились о ягодицы, а серо-пепельная шерсть стояла дыбом над глазницами и расходилась быстрыми волнами по плечам и спинам. Среди них были и самцы, у которых с впалого подбрюшья свисали очень черные пенисы, и самки с четырьмя опавшими сосцами, все до одной беременные. Они стояли неподвижно, и длинные цепкие пальцы их ног ритмично сгибались и выпрямлялись, нервно зарываясь в жирную почву. Их дыхание тихо посвистывало в широких ноздрях.
Я бесшумно пошевелил губами, управляя открытием программы непрерывной записи изображения. Был абсолютно спокоен, страх укрылся где-то далеко за горизонтом. Я полез в карман куртки за фонариком. На это движение кто-то из копьеносцев харкнул и заговорил на ломаном польском языке: – Идзёш снами.
Я пошел.
III
Ее дети обременены одним и тем же пороком: жизнь здесь превалирует над логикой, эстетикой и необходимостью. Каждое создание – как сумма семи существ – чудовища избытка лебеншпирале [210] . Я шел послушно, монстр передо мной, монстр позади меня, остальные мелькали где-то тенями джунглей, я не слышал ни малейшего шороха. Они молчали – в то время как Ад ревел со всех сторон своей обычной какофонией непрекращающейся борьбы сильных против слабых. Я понял, что столь совершенные следопыты могли регулярно подходить ко мне от самого Тора, и я не заметил бы, не услышал бы даже самого неловкого из них; возможно, за мной следили с момента захоронения глейтшвиммера вместе со снаряжением – в таком случае я пропал. В этих рассуждениях я сделал два шага назад: здесь, словно подкожная заноза, было априори заложено, что это слуги Тойфеля, эти уроды, что именно по его приказу они похитили меня и ведут теперь через джунгли в неизвестность. Но разве это предположение не имеет оснований? На каком языке они говорили? На польском. Кто знает польский? Лишь немногие У-менши (и я). А какой еще У-менш гуляет по Аду? Лещинский. То есть все сводится к одному. Действительно, он, он здесь король.
210
Lebenspirale (нем.) – спираль жизни.