Старость аксолотля
Шрифт:
Терминал без спроса открыл ярлык почты. Два письма, одно короткое, от некоего майора Блока, с указанием адреса, по которому мне надлежало утром забрать необходимое снаряжение; другое, очень длинное, от заместителя вандельштернфюрера Фульке, настоящий трактат. Но вопреки ожиданию, в нем было мало напыщенной идеологии: Фульке очень ясно излагал политические последствия нынешней ситуации в Аду, объяснял прагматику здешнего сосуществования и мимоходом знакомил с множеством новых загадок. Я распечатал письмо и приложил к плану Клина.
Затем, беспомощно присев на кровать, снова взглянул на часы. Шесть часов, триста шестьдесят минут. А точнее, уже триста сорок четыре. Это много, я убеждал себя, это очень много, так что пока не стоит расстраиваться. Я открыл один из мешков и переоделся в темные брюки, свитер, сапоги с голенищем. Долой гидрокостюмы, скафандры, АстроКорпс, «Геринг»! У меня триста сорок четыре минуты, и я свободен.
Но тут же снова скрутило желудок. Я выпил стакан чудовищно хлорированной воды. В освещенное зеркало над краном предпочел не смотреть. Схватил бумаги и вышел. Спать? Спать не буду, сон – похититель жизни, он прогрызает дыру во времени, внезапно окажется, что уже наступил рассвет и оковы защелкнулись; поэтому я не усну, не усну, не усну!
Это был уже не ужас, это была паника с легким медным привкусом клаустрофобии. Не оглядываясь по сторонам, не поднимая глаз, опасаясь кого-либо встретить, чтобы во мне не узнали «геринговца» и не втянули в разговор, я прошмыгнул в ближайший пассажирский гиперлифт, стукнул по верхней кнопке, дверь сдвинулась, пол вдавился в ступни. Опять на часы: минута, две.
На поверхности, без оставленных очков ночного видения, накрытый полусферой мягкой тьмы. На двадцать, тридцать метров еще можно было что-то разглядеть в четвертьтенях и резких серых мазках – дальше уже только мрак. Проклятые ночные очки. В какую сторону идти к старой станции? Кажется, туда. Песок и гравий хрустели на бетоне под подошвами. Здание выросло передо мной внезапно, словно голова кита-альбиноса, вынырнувшего из-под глади нефтяного моря. В поисках главного входа я обошел станцию кругом. Если верить фон Мильце, здесь, прямо за дверью, должен стоять контейнер, заполненный очками ночного видения, уже немного поношенными. Я остановился. Затем вошел, протянул руку, выбрал, вышел. Кто-то наблюдал за мной, но я лишь удлинил шаг. Из-за трещины в левом стекле мир воспринимался с изъяном.
Мрак порвался передо мной по швам. Тучи, горы, тучи, больше почти ничего. И как будто в некой единой сцепке – после разблокировки зрения тяжелая вонь планеты ударила в ноздри с удвоенной силой. Какая мерзость. Ошеломленный этими ощущениями, я на миг забыл о страхе, а он, вернувшись, еще больше ускорил мой пульс.
Мимо проехали две машины, вскользь задел порыв спирального вихря от посадки вертолета. Однако у обрыва, куда не доходил бетон, никого не было. Тут я присел, свесив ноги в пропасть. Сапоги вдруг нагрузили меня килограммами мертвого балласта, я почти почувствовал, как они соскользнули с ног в пропасть. Обрыв – неужели я собирался прыгнуть с него? Нет; это пришло мне в голову только сейчас. И я лишь мысленно усмехнулся. Нет уж – я не самоубийца.
Часы: триста тридцать. Я умею находить места, где время замедляется, и это было одно из таких. Я не усну. Я буду сидеть и смотреть. До рассвета далеко-далеко. Но что это за рассвет? – неужели я вообще увижу солнце сквозь толстый слой этой мерзкой суспензии? Да если бы. Это Мрак.
Это правда, признаюсь, я трус. Сколько себя помню, моими спутниками всегда были страх и боязнь страха; в безнадежной борьбе с ними я шел на все более безумные шаги, безрассудные решения, устрашающие действия, смысл которых способен понять только другой столь же отчаянный человек, остальные же принимают их за свидетельство невероятной храбрости и стойкости. Именно так, перебрав все эти накаченные допингом страха самые пугающие варианты выбора, я оказался в АстроКорпсе, а затем и в составе экипажа «Геринга»: ибо это вызывало во мне величайший ужас. Я не утверждаю, что в этом присутствует хоть капля логики; но зато есть темная бездна депрессии, тысячи бессонных ночей, годы тщетного бегства от зверей разума. Они охотятся. Я их слышу. Этот вой. Горячее дыхание на моей шее. Достаточно, чтобы я хоть на мгновение перестал притворяться, – и меня схватят, разорвут. Потому у меня нет выбора, я должен двигаться вперед. А ведь мог бы без забот проводить дни в родном имении в Губернии [206] , охотиться в одиночестве в окрестных лесах, бродить по прохладным тенистым зарослям, окутанным замшевой зеленью, погрузившись в запах нагретой подстилки… Нет, я не мог; не я.
206
Имеется в виду «Генеральная губерния», то есть оккупированная нацистами Польша.
Мне необходимо забыть о земных запахах. Отныне только вонь Мрака. Мне нужно забыть о Рембрандтовских светотенях солнечного дня в летнем лесу, отныне только черные дебри, черное небо, черный ветер. Правда, в очках ночного видения даже черный цвет приобретает краски. На первый взгляд, это всего лишь градация серого, но достаточно нескольких минут, чтобы подсознательно начать распознавать в ней цвета. К югу от плато Клина простирается болотистая Равнина Коров. Ее скрывает на высоте восьмиэтажного дома бурый ковер, сплетенный из крон грибовидных псевдодеревьев, которым над тропиком Рака покрыты все болота этого континента. В зависимости от направления, в котором дует ветер, бурая фотофильная оболочка леса светлеет или темнеет: дендрофунгусные аналоги листьев с одной стороны почти красные. Ветер, то стихая, то усиливаясь, слегка поворачивает их пластины – и вот по поверхности пущи пробегает волна насыщенного пурпура. А пуща тянется до самого горизонта, лишь на востоке высится гряда вулканов, их кровоточащие лавой склоны даже с такого расстояния пылают грязной желчью. Над вулканами поднимаются к облакам перевернутые дымные конусы полусгоревшей субстанции, выносимой в никогда не рассеивающуюся газовую мантию биосферы Мрака. Это даже не облака в земном смысле этого слова. Мантия имеет толщину в несколько километров, там бурлит другая жизнь – колонии микроорганизмов легче воздуха; вирусная взвесь в коллоидном соединении с тысячами диких смесей крупномолекулярных химических соединений, которую долгие годы глобальные течения носят в поисках добычи; и одноклеточные, освоившие фотосинтез, которые периодически возносятся на конвективных фракциях в верхние слои мантии; и гигроскопические симбиостаты – все это беспрерывно кипит там, как в горячем котле, а бурлящая поверхность варева видна обращенной, вопреки гравитации, вниз. А так меняются цвета тьмы, когда внезапно из-под морщинистого ковра загрязненного водяного пара выныривает река облачной жизни: гипотетический коричневый, сепия, порой даже темно-зеленый. А потом всё это вновь бесследно исчезает. Рядом голова другого монстра – гигантская глобула культуры радиоактивных анаэробов. За ней мелькнула короткая молния, вторая, третья, десятая. Бурлит, морщится и сплетается в водоворот темно-синяя составная часть небесного хаоса: это поляризмеры – организмы, вызывающие и поглощающие электрические разряды, – устремляются к пище, источнику энергии. Пиршество движется к вулканам, столбы дыма клонятся к западу, ветер изворачивается, дебри пылают пурпуром, где-то в их темных глубинах взрывается метановая бомба, выхлоп излишков газа возносит над дендрофунгусами вымпелы горизонтального огня; молнии тем временем уже бьют в магматические кальдеры, взрывается в столпах пепла синий фиолет, раскрученная морская звезда, окруженная эллиптической галактикой огня святого Эльма, поднимается над извергающимся конусом, отражается от молний, облака тянутся к ней щупальцем непроницаемой для взора серости, открываются небеса, и струится водопад фосфоресцирующих белых воздушных водорослей; гаснут молнии, рука серости сжимает четвертькилометрового стратопаука, спящие веками вирусы тут же просыпаются и молниеносно наступают, огни святого Эльма исчезают, серость опадает в кратер, магма брызжет над краями, а в облаках закрывается воронка вихря, и река аэрожизни, как сверхбыстрый поезд, извивается, а затем исчезает под – вернее над – поверхностью ковра из темных газов. Ветер снова меняет направление. Вместе с волной перемен над Равниной Коров мчится пара истребителей, кинжалы их реактивного пламени поджигают метановое дыхание болот, «Визели» оставляют позади себя медленно гаснущую воздушную дорогу, очерченную двойной пунктирной линией искривленных языков пламени. Под моим обрывом поет, постепенно переходя в ультразвук, невидимое, незнакомое мне животное. Я не смотрю на часы. Я не боюсь.
II
В действительности ее имя вовсе не Мрак. Законодательные акты четырех государств официально закрепили за ней другие названия, помпезность которых подчеркивает исключительное право каждого, кто ее именует. Но здесь, на ее поверхности и на ее орбите, планету называют не иначе как Мрак. Это ее имя, и такова правда.
Подобным образом обстоит дело и с местными топонимами, которые каждый выбирает по-своему усмотрению. Та река, по которой я плыл, на наших картах обозначена как Тор, а на картах янки объявлена рекой Гранта. Очень мелкая в своей заиленной, однородно бурой дельте, она раскинулась здесь от берега до берега водной ширью утекающих в море гигалитров ядовитой жидкости, шире Амазонки, – мерзко разинутая пасть континента изрыгает во всеокеан горячую взвесь чужой жизни. Я миновал спрутоподобные сплетения корней, веток, лиан, стеблей, травинок, твердых, как угольное стекло, – априори понимая, что ни корни, ни ветви, ни лианы, ни стебли, ни трава, не относятся к числу известных мне видов флоры, потому что это не Земля, это чужая планета; я провожал взглядом комья растительных останков, перекатывающихся по желтой шерсти речных волн, пока глейтшвиммер [207] не отнес меня против течения Тора на расстояние, не позволяющее разглядеть какие-либо детали – несмотря на контактные линзы ночного видения, прочно прилипшие к глазным яблокам, как мигательные перепонки рептилий. Ноктостекла работают в ином режиме, нежели цейсовские очки ночного видения, они не обрекают на монохром и спектральные иллюзии; микрозэлверки [208] стекол раскрашивают изображение по умолчанию, чтобы в полной темноте можно было увидеть синеву, и кармин, и селадон, золотые полоски животных, серебро водных насекомообразных.
207
Gleitschwimmer (нем.) – плавучий глиссер.
208
Mikrozahlwerk (нем.) – счетный микромеханизм.
Вертолет, с которого меня сбросили в илистую пучину Тора, тут же взмыл вверх и вернулся на радарную высоту и безопасный курс, удаляясь от джунглей Ада; вероятно, он приземлился на Клине еще до того, как я миновал первый островок на реке. На Мраке есть несколько таких спорных территорий, и Ад – одна из них, впрочем, именно этой области уделяют больше всего внимания. Во всяком случае, все знают, чего здесь можно ожидать, привычка отточена до формы железной процедуры. Стратегия сторожевого пса: «может быть, и не мое, но уж точно не твое». Широкополосные сканеры стационарных спутников, зависших четырехслойной гексагональной сетью над всей планетой, немедленно информируют штаб каждого из государств о попытке вторжения злоумышленника на «их» территорию; вспыхнут лазеры связи, пронзая облака, на сигнал ответят импульсные монолампы их могучих орбитальных собратьев, и злоумышленник за доли секунды сгорит в огненной плазме, а вместе с ним – добрый квадратный километр джунглей, мгновенно отдав в атмосферу тераджоули тепловой энергии. Небо над Адом свободно от летательных аппаратов каких-либо государств; даже пешим экспедициям приходится вести себя здесь осторожно, не выходить на открытую местность, не пользоваться легко пеленгуемыми устройствами, транслировать радиопередачи только пучками лучей и прямо вверх, к дружественным антеннам. Тойфель граф Лещинский – исключение: он вещает, будто и не думая о собственной безопасности, но явно использует какие-то хитроумные уловки, так как места трансляции безумных проповедей Лещинского выжигались уже семь раз – как видно, безрезультатно. Возможно, он просто тянет длинные кабели или оставляет передатчики с часовыми механизмами – но откуда бы он их взял, для экспедиции в глубь Ада Лещинский, как и любой другой У-менш, получил спутниковое радио для передачи рапортов, сжатых до миллисекундных шумовых пульсаций. Но Тойфель сам по себе – тайна. Впрочем, в последнее время тотальная охота на него была прекращена, по крайней мере, в части световых ударов. Его речи предпочитают внимательно слушать, ученые анализируют каждое слово. Может быть, он раскроет свои секреты.
Глейтшвиммер нес меня против течения Тора со скоростью более двадцати узлов. Изящно выточенная доска из моностекла с установленными серийными турбинными двигателями, гидродинамическим обтекателем изменяемой формы и двумя багажными отсеками скользила по поверхности вечно бурлящей воды, с гневной стойкостью проламывая всё новые валы грязного потопа и увлекая с собой меня, скрытого по пояс и прикрепленного к корпусу неэластичным ремнем комбинезона, миля за милей, через отвратительно теплые волны мутного разлива. И насколько охватывал взор, картина была одинаковой: взболтанная по всей ширине сплава гидролава воскрешала в памяти образы земных стихийных бедствий, чудовищный паводок, прокатившийся по обжитым и пустынным землям с цунами мусора, грязи и раздутых трупов животных – и я плыл через этот потоп к источнику гибели. Мрак скрывает меня, Тор маскирует меня, я в безопасности, я в безопасности… и, как ни странно, я чувствовал себя в безопасности – я был погружен в этот хаос, меня швыряло вниз, вверх и в стороны, вязкая мокрота чуждого мира окатила с ног до головы, но я избавился от страха, он сливался из меня с каждой новой милей, пройденной по руслу Тора, стекая в этот суп мерзости и бесследно теряясь в нем. Это уже свершилось, уже происходит, поэтому мне больше нечего бояться. Приговор вынесен. Аминь. Теперь каждая минута – это чудо.
После десяти часов безумного объезда разлива я вымотался, пришло время для первого ночлега. Я свернул к ближайшему островку, отключил глейтшвиммер и, выбираясь из прибрежной жижи, потащил его за собой. Островок покрывали бамбуковые губки: это переплетение тысяч очень длинных, гибких стеблей, которые вытягиваются из болота на десять, двадцать, тридцать метров вверх, а затем изгибаются, переплетаются между собой, образуя в итоге плотный войлок пористого органического вещества, непрерывно потрескивающего, раскачивающегося туда-сюда и стреляющего во все стороны спорангами в форме сюрикенов, от которых уже погибли два человека и один У-менш. Я зарылся в грязь, накрылся глейтшвиммером, высунул стержни аэратора, слизал с внутришлемной кормушки таблетку и уснул. Спал почти девять часов. Мне ничего не снилось, то есть никаких снов я не помню; мне никогда ничего не снится. Спустив скутер на воду, я двинулся дальше. И не был это ни рассвет, ни вечер, когда ложился я на свое вампирское ложе, – одна лишь тяжесть серого накрывшего меня небосклона; без ноктостекол, и сейчас и тогда, я видел бы только безлунную, беззвездную ночь. Мрак – это целая вселенная, кроме нее нет ничего.