Старость аксолотля
Шрифт:
Взгляд на часы: час, два, четыре, семь; я падал с ног. Местность становилась все более топкой, заметно уходя под гору, мы спускались в какие-то низинные болота, дендрофунгусы росли здесь гораздо плотнее, их стволы были тоньше и корявее, ниже свисали кроны. Насколько это было возможно, становилось еще темнее, контрастность ноктостекол высасывала из пейзажа последние кванты света, задержка интерпретации микрозэлверков увеличивалась, что даже мешало ориентироваться в окружающих формах, валуны, опрокинутые грибодеревья, отделенные от сверхорганизмов звериные ветви, огромные водные паутины – внезапно выскакивали на меня всего на расстоянии двух шагов, прежде упакованные в тень в облике мягких облаков, парящего тумана, размытых контуров. Неужели мои проводники справлялись с темнотой намного лучше меня? Их глаза – такие человеческие… Тогда какой орган чувств вел их через всё сгущающуюся чащу Ада? Мы шли и шли, метановые выделения, вырывающиеся из бурлящих под нашими ногами грязевых топей – буэхт, мссспх, шплюх, – образовывали в воздухе миазматическую взвесь, от которой уже через четверть часа у меня кружилась голова, тупая боль разрывала виски, стук отравленной Мраком крови мешал собраться с мыслями, меня начали сбивать с толку отрывочные видения, мерцавшие быстрее микрозэлверков, какие-то лица-не-лица, бледные нечеловеческие обличья, формы интригующие и чудовищные, мелкие огоньки, разбросанные по периферии поля зрения… Они двигаются, танцуют… – Идь, идь. – Я иду, но уже не знаю куда, не чувствую земли под ногами, не слышу джунглей, даже этот неумолимый запах Мрака отступил от меня на время тишины. Голубой омут сомкнулся надо мной.
Вращение вихря холодного воздуха вывело меня из теплой колыбели бессознательного состояния. Холод твердых камней пронизывал одежду, текла приятная дрожь по спине и плечам. Я поперхнулся, что-то заползло мне в горло. В чисто физиологическом рефлексе я сел, согнулся пополам и болезненно закашлял в пространство. Отхаркнул, мне на бедро выпал длинный жук, он еще шевелил дюжиной конечностей. Я стряхнул его, раздавил. По неровному полу из необработанных валунов разбежались несколько менее смелых собратьев насекомообразного гада. Помещение обманчиво напоминало средневековую камеру. Я встал, расправил руки. Два метра на два на два. Нет окон. Но, думаю, это дверь… При полном отсутствии света даже ноктостекла показывали весьма условную картинку – у них, к сожалению, не было инфракрасной опции. А это была все-таки дверь или, по крайней мере, выполнявший ее роль кусок дерева, висевший на оплетке из волокнистых стеблей какой-то травы. От толчка доска отклонилась с легким скрипом. Стало светлее, микрозэльверки стекол ускорились, тени превратились в четко очерченные фигуры. Это был зал, с одной стороны широко открытый в Ад. У стены, напротив каменного крыльца, стоял сколоченный из обломков грибодерева стол, следом я заметил и стул, а в дальнем углу – нечто вроде сенника с двумя скомканными одеялами. На столе лежал лом электроники, рядом металлический поднос с, как я уже догадался, остатками еды. Своего рюкзака я нигде не видел. Хотел подойти к столу, взглянуть на эту разбитую электронику, но ноги подкосились подо мной, пришлось присесть у стены, у меня перехватило дыхание, пот выступил на лбу. Воздух от грязевых брызг был густым, как желе, после нескольких вдохов у человека начиналось головокружение – если это и была резиденция Тойфеля, графа Лещинского, я не понимал, как он может здесь жить. Запах стоял ужасный, я почти физически ощущал давление на пазухи, что-то лезло вверх по ноздрям, эфирные щупальца Мрака. Я сидел так, злясь на себя, из-под опущенных век бессильно разглядывая дрожащие руки, левую ногу в треморе от быстрых спазмов переутомленной бедренной мышцы, – и тут услышал барабаны. Не исключено, что звук шел по воздуху уже некоторое время, но я просто не обращал на него внимания. Однако гул крепчал. В нем отсутствовал какой-либо ритм, хотя разум силой искал мотив. Возможно, он был слишком сложным. Грохот нарастал, да, несомненно, нарастал; и дело было не в ускорении стука, а в увеличении его интенсивности – вскоре он стал совершенно оглушительным. Я поднялся, выглянул наружу. И увидел Ритуал.
Он стоял на грязевом валу, по щиколотку в темных водоворотах жижи, медленно стекавшей с горы толстыми комьями, вокруг него кружило облако насекомых (быстрее и медленнее, то отклоняясь, то наступая), зверелианы ползли к нему по склону, а они подходили по очереди, неторопливо, в заранее установленном порядке, и пили. Он стоял невозмутимо. Только когда они убирали морды от его запястья, в этот короткий миг между быстрым отрывом от источника и сжатием следующих пальцев на сочленении протянутой руки, – у меня сквозь ноктостекло мелькала полоска густого кармина, кровь на грязной коже предплечья донора. Подходил следующий, я поднимал взгляд на лицо жреца и видел щерящиеся в пространство над склонившимся причащаемым оскаленные зубы Тойфеля, графа Лещинского. Я не знаю, кто бил в барабаны, я не видел барабанщиков. Эти жаждущие крови и кровью уже насытившиеся прятались где-то в отдаленной, густой тьме адского болота. Они появлялись из тени и исчезали в тени. Дендрофунгусы подступали наклонной стеной ревущих джунглей почти к самому холму, где стояла каменная хижина Тойфеля, купол фотофилов нависал всего в трех-четырех метрах над строением. Откуда-то слева доносились сквозь непрекращающийся стук барабанов отзвуки далекого грома – это, вероятно, взрывались подболотные метановые пузыри. Потому земля слегка дрожала. Лещинский же все еще стоял на склоне и кормил их. Я отступил в относительную прохладу внутренней части каменной хижины. Сел на стул. Мышца левой ноги по-прежнему дрожала. Я положил локти на колени. Барабаны, барабаны. Вонь штурмовала мозг. Я понял, что механически раскачиваюсь на стуле, взад и вперед. Он опасно трещал. Вошел Лещинский.
– Я не поляк, – сказал я. – Я немец.
– Знаю, – ответил он.
Правый локоть его был перевязан какой-то тряпкой. Он оглядел комнату в растерянности, со вздохом обернулся, поплелся в угол и завалился на сенник. Упал на спину, здоровым предплечьем прикрыл себе глаза – хотя мне было трудно поверить, что он и так что-то видит. У него не было очков ночного видения. Честно говоря, на нем были только потертые брюки от территориальной униформы У-менша. Он выглядел изможденным – тем не менее, жил, а значит, чем-то питался все эти годы. Я взглянул на поднос. Это выглядело отвратительно, еда скорее напоминала старый помет, глину, соскобленную с закосневших в ней трупов, вместе с кусками подгнившего мяса. Если это мясо; трудно сказать. Я бы не взял такое в рот ни за какие сокровища.
– Кто они?
– Кем они будут, – поправил он, переходя на польский; он пробормотал это в воздух, не поворачивая головы.
– Кем?
– Людьми.
– Когда? Эволюция…
– Через десять-двенадцать лет.
Я только сейчас осознал, что барабаны смолкли. Слышал ли я их, когда Тойфель еще стоял на каменных плитах пола, выступающих за пределы крыши? Слышал ли я, когда он поднимался на холм? Голова раскалывалась, память – в памяти не столько зияли пробелы, сколько отсутствовал ориентир, вместо минувшего дня я неожиданная попал в весну своего детства, кто-то стер ссылки, развалилась иерархия, рухнул Дворец Мнемона, оставалось рыться в обломках: в одной руке грудь кариатиды, в другой – шероховатый кирпич из фундамента.
– Зачем им кровь?
– Три года назад они прыгали по деревьям. Я даю им плоть и кровь, потому что они обладают силой трансформации.
– Ты убьешь меня?
– Не знаю. Да, думаю, да.
– Где мой рюкзак?
– И тогда они создадут цивилизацию, религией которой будет месть их Бога.
– Кто?
– Хорусы.
– Кто?
– Они. Племя. Дети мои. Мстители.
– Где мой рюкзак?
– Таковы законы нестабильных звезд.
– Голова болит.
– Усни.
– Майн Готт.
– Да заткнись же ты, наконец.
Я подумал, что встану, подойду и придушу его. Взглянул пристальнее. Он смотрел на меня. На его лице читалась большая усталость. Он смотрел – и видел. У него не было очков ночного видения, у него было нечто другое, какая-то полупрозрачная серая пленка вросла в глазные яблоки. Растение? животное? Несомненно, живой организм. Я долго не мог выдержать такого взгляда. Сполз со стула, свернулся калачиком, уснул.
Стоял ли он надо мной, погруженный в метановые клубы бессознательного, с ножом в руке и невыполненным намерением в серых глазах? Мне приснилось… И я запомнил. Он также забрал у меня часы, поэтому я не знаю, как долго спал. По-прежнему в полусознательном состоянии, потащился наружу, чтобы опорожнить мочевой пузырь. Голова пульсировала болью в ритме горячей крови. Я вернулся и снова заснул. Во второй раз проснулся уже больным – дыхание, тяжелое и хриплое, царапало горло, я с трудом выплюнул из пищевода твердый гной. Прижался лбом к полу.
Больше холода, больше камня, я горю. Он протянул мне в металлической чашке воду. Я выпил взахлеб. Он ушел. Я пытался сесть, но безуспешно, вестибулярный аппарат сошел с ума, меня рвало, я падал плашмя: мокрая от пота рубашка на мокром от теплой сырости Ада полу. Мое собственное дыхание обжигало кожу предплечья. Язык сам приклеился к поверхности выполированного ногами Тойфеля валуна. Меня начал бить озноб, я не мог сдержать дрожи: волны лихорадки и арктического холода сменяли друг друга, пока я не погрузился в беспокойный полусон, неглубокое бессознательное, синусоидально приближающее и отдаляющее меня от реального мира. По ту сторону были сонные видения. Что я помню: Дьявол и его люди-хорусы на склоне холма, вознесенные копья, хорус надо мной, Дьявол надо мной, пронзительный крик, и огонь, горящий в высоком костре, вокруг дикие фигуры, Дьявол стоит и говорит, Дьявол стоит и молчит, Дьявол благословляет, они приносят новорожденных чудовищ, некоторым ломают шею, затем он вскрывает себе вены, а матери пьют. Я шепчу невнятные молитвы, слова которых забываю через минуту. Он садится рядом со мной и поит, кормит; меня рвет зловонной кашей, я давлюсь, наполовину задыхаясь. Он гладит меня по волосам. Я пытаюсь укусить его руку, но я медленнее своего сна, он успевает превратиться в призрака и раствориться в воздухе, прежде чем я обнажу зубы. Крррр. Из меня постепенно вытекала воля, я терял всякое желание, силы даже для отчаяния, я выдавливал из себя последние капли инакомыслия. Оставалось созерцание немощи. Время двигалось скачками. Я один и я с Дьяволом; идет дождь и не идет; барабаны бьют и не бьют; джунгли ревут, джунгли молчат. Что вытянуло меня из-под черного бархата – неестественная тишина Ада. Я проснулся в этой тишине, такой слабый, такой ужасно слабый; на расстоянии вытянутой руки передо мной стояла на полу чашка с водой, поэтому я протянул руку и выпил воду, и это был вопрос жизни. Я чувствовал, как проглоченная жидкость утекает в меня теплой струйкой. Желудок сжался в тугой узел.
Я начинаю двигать телом. Это начало, начало – насколько хватит сил и инерции на продолжение, настолько я передвинусь к крыльцу, но этот импульс вот-вот угаснет, замрет, и мне снова придется начинать. Так обычно движешься к осуществлению: через полужелание, неуверенность, не до конца сдержанные рефлексы, органические подергивания. На локтях и коленях, почти на животе – в пыли. Тишина и тьма. Я выглядываю из-за груды камней. Он присел на корточки над моим рюкзаком, разглядывая вынутые из него и разложенные на заросшем полу крыльца предметы. Дотрагивается до них по очереди, словно пытаясь этими прикосновениями воспроизвести правду увиденного – расшифровать. Но заметив меня, встает, подходит и пинает ногой в висок. Разряд тока пронзает мое тело, унося в следующее видение, окутанное ядовитым шепотом Тойфеля: – Аминь, шваб.
Другой шепот разорвал занавес: – Ещ. – Они засунули мне в рот еду и грязные пальцы. Я подавился. – Ещ, ещ, хорошо ещ. – Хорусы, хорусы, майн Готт, и эти их глаза, и эти их лица, и движения, и речь, кем они были. Сидя на корточках надо мной втроем, они подавали друг другу посуду с водой и едой, деревянные плошки ходили по кругу, все быстрее и быстрее, пока наконец кто-то не поднес их к моему рту, и тогда начиналась литания: – Ещ, ещ, ещ, ещ. Пий, пий, пий, пий, пий. – Пальцы верхних рук, тонкие пальцы нижних рук – на моем языке они были странно солеными. Я также чувствовал запах их мокрой шерсти. Эти трое – самка и два самца – не имели рудиментарных крыльев или хвостов. Я приподнялся на локтях и увидел больше: я находился не на Тойфелевом холме, а в межкорневой колыбели гигантского дендрофунгуса. Темнота надо мной, сплетение его симбиотических конечностей, нависала в нескольких десятках метров. Метановый молот бил вверх по пазухам с гораздо меньшей силой. Они выкрали меня у Дьявола, забрали куда-то – куда? зачем? У них есть причины, теперь они меня кормят, у них определенно есть причины для этого, они определенно что-то планируют, они, хорусы, там, в их головах, в этой темноте за их зрачками, это спокойствие движений – это мысли, это интеллект. – Ещ, ещ. – Не хочу, но организм велит, потому жую и проглатываю гадость. – Да, это его, эт хорошо, – бормочет самка и делает сразу что-то невообразимо чудовищное: гладит меня по голове, как гладил Лещинский. Бессильная ярость потрясает меня; я бы убил, если бы мог. Но не могу, и должен есть, должен пить.