Старость аксолотля
Шрифт:
Ты смотрел каждый фильм, какой только был в видеотеке Джейка, потому что именно этим, а не реальным миром жил. Но в конце концов и эта коллекция начала истощаться. Поэтому ты потянулся к кассетам, упакованным в картонные коробки, сложенные у стен подвала. Оказалось, на них записана продукция Джейка и компании. Тебе бы очень быстро наскучили эти карикатурные образы потных обнаженных тел, напряженных, извивающихся, эпилептически дрожащих и издающих смешные звуки – если бы ты не обнаружил на значительной части этих фильмов самого себя. Не так ты это помнил. На видео ты был другим. На видео все эти мужчины и женщины были другими. Голос, издаваемый твоим телом с экрана телевизора, не был твоим голосом. Они его подложили. Ты слушал и пародировал самого себя. Но, несмотря на юмористический акцент, на тебя, наконец, напала скука: в таких фильмах просто не было сюжета. Ты просмотрел еще пару, залез в другую коробку; то же самое. Еще в одну; всё так же. И в четвертую; и вроде бы тоже ничего нового, но, прокручивая пленку, ты заметил в конце какую-то потасовку, смазанные в спутанных неестественным темпом перемотки кадрах, горячие красные пятна. Ты вернул обычную скорость. Этого мальчика, главного героя этого фильма, убивали его недавние любовники. Ты отпрянул назад, ты увидели его лицо: он жил здесь с вами несколько месяцев, он был у Милого Джейка еще до того, как тот привез тебя из пустыни от Жакко. Пару недель назад он исчез, но ты предполагал, что у него случился передоз, потому что он был знатный торчок. Его звали Гийо, он был из Бангкока; однажды ты подрался с ним из-за пачки жевательной резинки. Он плохо говорил по-английски. На видео он выкрикивал фальцетом свои истерические мольбы с безупречным акцентом Новой Англии, в то время как смуглая девушка скользила окровавленной бритвой по низу его живота.
Сейчас
Потому что мир жесток, и даже милые семейные фильмы из коллекции Джейка не смогли исказить эту очевидную для Пуньо правду. Это жестокость дикого хищника из лесных дебрей, который появляется на экране на короткое мгновение, чтобы в кровожадном исступлении перебить половину экспедиции, а затем так же неожиданно исчезнуть в чаще: люди будут кричать, плакать и проклинать животное, как бы не понимая, что это просто животное. Оно стало олицетворением зла в силу мастерства режиссера. Жестоким можно быть только в обличье человека, ибо кто еще придумал название жестокости? Пуньо же не уважал никаких законов, кроме законов джунглей, и даже сейчас, заточенный в карцер своего тела, в трясущейся карете скорой помощи, несущейся сквозь ночь, сквозь стихающую грозу, даже сейчас, в полусознательном состоянии, в успокоительном разрыве между вчера и сегодня – он не назовет этих людей жестокими. Фелисита Алонсо, Девка – она то ли его враг, то ли друг, то ли мать, которой у него никогда не было, – но все это возможно, все это временами и не по-настоящему. Ненавидеть Пуньо умел превосходно, но судить просто не умел. Проститутки на площади Генерала не рассказывали вам о справедливости, потому что их бы высмеяли. Проститутки на площади Генерала рассказывали им о Боге, потому что Бог всемогущ, а это что-то значит. Бог также добрый, но это значит гораздо меньше. Только справедливость ничего не значит, это пустое слово, как взгляд Пуньо, и хотя он легко переводит его на пять других языков, в каждом из них оно звучит одинаково нелепо. Это мой нож, говорил Хуан, а это его нож, но если бы у меня был ствол, это было бы справедливо, потому что я бы выстрелил ему прямо в рыло – и дело с концом. Ха, такую справедливость Пуньо понимал. А ведь он чувствовал сожаление, чувствовал горечь, чувствовал гнев и злость; конечно, чувствовал. Если бы увидел этого двухметрового охранника, сидящего в ногах носилок и с трудом притворяющегося, будто читает, – если бы увидел этот почти символический образ, возможно, он смог бы ясно и понятно для других объяснить свою позицию: у них есть стволы. Но он не увидит. Они едут. Им пришлось притормозить, потому что на шоссе случилась авария, восемнадцатиколесная фура, набитая отправленными на скотобойню лошадьми, не удержалась на скользкой трассе и въехала в припаркованный не по правилам «бьюик». Обочина и поле за дорогой завалены телами лошадей с темной и блестящей под дождем шерстью, лошадей мертвых и еще живых. Движение перекрыто, сотрудники дорожной полиции в дождевых плащах, с фонарями и рациями в руках, бегают кругом. Проблесковые маячки стоящей в глине на обочине скорой помощи вспыхивают желтым и красным светом; к счастью, санитарные машины для перевозки трупов не имеют опознавательных знаков, поэтому их никто не останавливает, чтобы вынудить оказать помощь. Гроза стихает, не видно больше разрядов, молнии и гром ушли; и все же каждый миг гремит снаружи то один, то другой выстрел – это люди, те самые люди, как тени под дождем, бредут в грязи и крови и добивают умирающих животных. Пуньо слышит хлопки, хотя не знает, что они означают. Он догадывается. На данный момент весь мир для него – одна догадка. Пуньо всегда жил среди тайн.
Тайна
Он был похож на пылающего ангела. Ты увидел его из окна туалета, как он бежит через парк, к внутренней стене и спрятанной за ней запретной зоне. Он бежит, и от сияния, исходящего от его белоснежных крыльев, в ночных зарослях высоких деревьев возникают быстро проплывающие глубокие тени.
Это был всего лишь твой первый месяц в Школе, ты все еще считал ее какой-то современной продвинутой колонией. Тебя разбудил среди ночи плач Рика; ты обматерил его и пошел отлить. А там под окном туалета шла охота на пылающего ангела.
Но ты внезапно понял, что это никакой не ангел. Он был намного ниже мужчин в форме, которые преследовали его; он был ребенком. Ты прижался лицом к зарешеченному снаружи ледяному стеклу. Ведь он не мог быть тоже ребенком. Он двигал своими крыльями, и светился, и бежал как-то не по-детски, не по-человечески. Мелькнул один и второй раз бледный овал лица. Это было не лицо. Что-то сжалось у тебя в животе. Не страх, что-то более тонкое, что намного труднее описать.
А тот все еще пытался убежать, хотя они уже окружили его, отрезали от темных зарослей парка и внутренней пограничной стены. Вдруг он вскрикнул – ты услышал этот крик сквозь плотно закрытое окно, сквозь толстые каменные стены: высокий, отчаянный, птичий вопль, жестоко дребезжащий на восходящей ноте. Он замолчал внезапно и неожиданно – тогда ты этого не понял, ты понял много позже: крик преследуемого перешел в ультразвук, и именно поэтому яростно заскулили гончие на псарне. Возможно, это был не ангел, но, конечно, это был не человек.
В ту ночь трудно было снова заснуть, хотя Рик, напившись своими слезами, уже погрузился в мучительный сон и не нарушал тишины. Пылающий ангел. С тех пор твое отношение к Школе стало меняться. Это ночное явление раскрыло тебе глаза на необычность ситуации, которую ты, не имея шкалы сравнения, мог бы еще долго не замечать. Но теперь ты знал – герои триллеров из видеотеки Джейка дали тебе подсказку, священная тишина огромного темного здания шепнула – в Школе есть какая-то Тайна.
Начальное обучение
Здесь придавали большое значение языкам. Английский, но еще и португальский, на котором ты не умел ни читать, ни писать, ни даже правильно говорить; а также искусственные языки, и кодовые, и компьютерные, начиная с языков высшего порядка и заканчивая машинными, основанными на записи только единиц и нулей. Поэтому переход к математике произошел очень плавно, почти незаметно. И по правде говоря, ты не видел в этом ничего ненормального (и вообще какова была эта твоя норма?), ты не протестовал против учебной программы, которая не соответствовала уровню твоего прежнего образования и воспитания, твоему происхождению и возрасту. Это было не то место, где можно было свободно протестовать, это были не те люди, которые терпели бы подобные протесты, да и тебе самому непривычен был образ мышления, допускавший бунт, направленный против реальности. Либо ты принимаешь реальность, либо реальность не принимает тебя, и тогда для тебя всё действительно плохо. Поэтому ты усердно учился. И совсем не сразу догадался, что твой интеллект оценивают высоко. Но наконец понял: они не привезли бы тебя сюда, если бы не были уверены, что ты справишься. Это всё тесты, те тесты, которые ты проходил еще в полиции и в домах опеки. Ты был избран.
Из фильмов ты догадывался, как выглядит класс в обычной школе. А здесь не было классов. В этой Школе было больше учителей, чем учеников. В ней не выставлялись оценки. Здесь не было разделения на учебные часы и конкретные предметы. Соперничества между детьми не было: каждый получал образование отдельно от остальных. Никто не запрещал вам вести разговоры – искусственных запретов вообще не было; если что-то запрещали, просто не оставалось шансов нарушить это распоряжение, и только из этой невозможности ты делал вывод о запрете. Иногда у вас была возможность обменяться опытом, и действительно, вы часто обменивались им – однако это никак не нарушало установленной схемы обучения. Те, кто находился на начальной стадии обучения – как и ты в первые месяцы, – в основном учились одному и тому же. И только потом их образовательные программы расходились, но это потом – а позже расходились и они сами: их переводили в другую часть Школы. Не существовало и правила, определяющего момент этого перевода, не влияли на это ни возраст ученика, ни продолжительность периода предшествующего обучения. Во всяком случае, вы не нашли этого правила. Приказ о переводе мог прийти в любой день. Но это постоянное подвешенное состояние «между», для других, возможно, мучительное, для тебя не было чем-то необычным. В сущности, к погружению в рутину и к спокойствию неизменности тебе пришлось бы привыкать. И в этом отношении ты не был исключением среди воспитанников Школы. Вам не запрещали разговаривать, поэтому вы общались: все ученики были такими же изгоями, как и ты, Пуньо. Все они были собраны – через полицию или другие правительственные учреждения – с городских свалок, из трущоб, из разбитых преступных притонов. Они оказались здесь, – ты быстро это понял, – именно потому, что за ними не было никого, кто мог бы их разыскать и с помощью каких-то героических адвокатов вырвать из лап Школы. Школа принимала только тех, кто для мира и так уже не существовал. Твое видеосознание подбрасывало очевидные ответы на вопрос о причине применения аналогичного критерия отбора: секретные миссии для смертников, преступные опыты на человеческих организмах; тайна, тайна. Но Школа была официально засекречена. Однажды морозным зимним утром через зарешеченные окна с запотевшими от дыхания стеклами вы увидели выходящих из машины перед террасой трех военных: темные очки, несессеры, серые мундиры, высокие чины. Звездными ночами этот предполагаемый секрет Школы был прекрасным и возбуждающим, но при свете дня он таял среди сотен новых слов из новых языков, рядов дифференциальных уравнений, хаоса n-мерных симуляций абстрактных процессов на ярких экранах мониторов. Компьютеры тебе нравились, эти мертвые машины не обладали собственной волей и вынуждены были тебя слушаться. В Школе была целая комната, заполненная ими, и в ней ты провел десятки часов, в одиночестве, в тишине, прерываемой только скрипом разогнанных жестких дисков, щелчками мыши и кнопок клавиатуры. Ты думал: Пуньо и компьютеры; Золотой Чилло. А ведь это было только начало.
Вечерние разговоры
– Что дальше?
– Они убьют нас, они убьют нас всех.
– Заткнись, Рик!
– Сегодня я спросил у Седого.
– И что он сказал?
– Что посмотрим. У них есть инструкция ничего не говорить нам об этом.
– Потому что мы испугались бы. Я говорю вам, давайте убираться отсюда!
– Заткнись, Рик.
– Они привезли двух девочек. Я видел.
– Где они их держат?
– Что, на третьем этаже?
– Или в закрытом крыле?
– Зачем им столько детей?
– Нас как будто уже нет. У вас когда-нибудь были документы? Вас где-нибудь регистрировали, кроме полицейских картотек? У скольких из вас даже нет фамилии?
– Что ты имеешь в виду, Пуньо?
– Ты смотрел «Заводной апельсин»? В этой Школе нет никого, кого не полагалось бы отправить в колонию.
– А я вам говорю, это какие-то медицинские эксперименты. Из нас будут пересаживать мозги, сердца, печень…
– …для каких-то извращенных, чертовски богатых старикашек.
– Но это не частный бизнес!
– И зачем тогда это обучение? Это бессмысленно. Сегодня они заставили меня синхронно переводить на три языка. А потом дали смотреть охуенно скучный балет, я думал, что там усну.
– Малого снова взяли на тесты.
– Что, Малой, ты ничего не помнишь?
– Ты же знаешь, как это происходит. Они дают что-нибудь выпить, а потом ты просыпаешься через пару часов, как будто с Луны свалился.
– Здесь миллионы. Десятки миллионов. Вы видели оборудование. Это должно как-то для них окупиться.