Старость аксолотля
Шрифт:
– Фрэнк, кажется, грозил забастовкой.
– Как это?
– Что он перестанет учиться.
– Что он затеял?
– А я знаю?
– Ну и что ему ответили?
– Он не рассказывал. У него был разговор с Грудастой.
– Наверное, она его запугала.
– Сначала они говорили, что нас просто отошлют, если мы не будем учиться. Ну и правда, помните этих бунтовщиков? Они не едят, не пьют, ни слова из них не вытащить; их тоже вывозили. А что на тебе висит, Пуньо? Два убийства?
– Ага. Я говорю: у них тут на всех есть крючок. Даже если кто-то сбежит – что он будет делать? Может, это и тюрьма, но скажи мне, Джим, скажи мне, Хавьер: вы когда-нибудь жили так комфортно?
– Ты, Пуньо совсем больной! Видишь эти решетки? Видишь?!
– Отпусти его!
– Не гони пургу, чувак. Не говори, что сам бы не слинял, если б была возможность.
– Конечно, сбежал бы. Хотя… не знаю, может, и нет. Что, вам здесь так плохо?
– Дурак ты, Пуньо, глупый, как слепой петух.
– Бежать…
– …нужно всегда.
Тогда еще никто из вас не знал, что не только комната Хавьера, в которой вы собирались, но и каждая из комнат, коридор и туалеты – эти помещения, все до единого, плотно нашпигованы безостановочно записывающей аудио– и видеоаппаратурой, миниатюрной почти до абсурда. Не упустят эти камеры и микрофоны ни одного вашего слова, ни одного вашего жеста, гримасы на лице, незаметного движения. В безлюдном подвале Школы – о чем, подслушав, вы узнаете много-много позже – ненасытный суперкомпьютер собирает разбитые в цифровую пыль изображения с миллионов метров видеокассет.
Сейчас
А правда в том, что ему больше никогда не посмотреть в зеркало и не увидеть свое тело, даже заснятого на видео. Пуньо, мой дорогой, – сказала ему две недели назад Девка, – ты уже не человек. Тогда кто? Ты Пуньо. Пуньо. Помни. Образ тела замещен образом имени. Когда он думал «Пуньо» – а думал часто, ему велели так думать, чтобы он не забыл о себе, – от этого слова в нем развивался какой-то юный полубог, личинка титана. В имени была сила. Ему все объяснили. Такого, как ты, Пуньо, больше нет. Ты единственный. Да, да. Потом Фелисита Алонсо уже не могла смотреть на него без отвращения, но это было уже после операции на глазах, и его не ранило отсутствие выражения ее лица. Он наблюдал за ее костями, пищей, растворяющейся в ее желудке, циркуляцией окисленной и дезоксигенированной крови в ее организме. После его попытки самоубийства ей пришлось проводить с ним много времени, и именно тогда он начал слышать ее мысли. Пуньо верил в силу своего слуха, ведь он слышал всё – а значит, и ее мысли. Это невозможно, сказали ему, мысли невозможно услышать. Но он стоял на своем. Страх порождал в ее голове короткие и быстрые шуршащие звуки. Усталость ныла длинной, низкой дрожью насыщенного баса. Гнев стонал на высоких тонах, какофоническими рывками. Разочарование звучало слабым пульсом многоэхового барабана. Пуньо говорил им все это, но они не верили ему. Именно тогда они приняли решение выхолостить его от снов. От снов и мечты; то, что ему должно было присниться, уже снилось. Поэтому сейчас – находясь в сознании, хотя и будучи отрезанным от мира и втянутым мертвым балластом памяти в прошлое, – он одновременно видит свой единственно возможный сон – обман телепатии. Я имею, я владею, я украл их мысли, – говорит он себе, запертый в тюрьме своего тела. Я. Имею. Украл. Гроза стихает, кортеж ускоряется, машины скользят по мокрому асфальту, а тело Пуньо больше не подпрыгивает так на носилках. Фелисите реже приходится прикасаться к его отвратительной коже, к этому полуорганическому продукту, состоящему из множества искусственно спроектированных и выращенных симбионтов, цвет которого напоминает древнюю скульптуру, текстура – грибовидный нарост, а запах (который Пуньо, конечно, не чувствует, поскольку лишен обоняния) – старый крематорий, работающий во влажной жаре. Под этой кожей – это видно – мышцы, которые у Пуньо расположены не так, как должны располагаться мышцы ребенка. На ощупь они как камень. Роговые наросты на безволосом черепе тоже для чего-то служат, была какая-то цель их пересадить, но охраннику они кажутся просто непристойной мерзостью. Особенно в сочетании с птичьими, хищными когтями на пальцах рук и ног и ужасно деформированными ногами. Охранник читает книгу, чтобы держать взгляд подальше от Пуньо. Однако он проигрывает этот поединок. У него есть сын в том же возрасте, и это карикатурное уродство известного ему лишь по кодовому слову ребенка непроизвольно вызывает у мужчины болезненные ассоциации. У Фелиситы Алонсо же лицо подобно посмертной маске. Ее отвращение иного рода. Ей приходилось каждый раз убеждать Пуньо, что все это пойдет ему на пользу. Все будет хорошо, говорила она, и он знал, что она лжет, но ему хотелось слышать эту ложь, много лжи, звучащей часто, убедительно, с напором. Все будет хорошо. А добро существует, он знал это благодаря видео Милого Джейка. Это какой-то теплый свет, какая-то белизна и тихая, спокойная музыка, а также смех множества людей, и матери с детьми, и влюбленные в объятиях, и место приюта, дом; это какой-то яркий свет, и Пуньо продолжал следовать за ним.
Когда ты еще видел сны
Ты никогда не плавал, не умел плавать – а во сне именно это и делал. Нырял в глубину, и там был свет. Обычно ты боялся света. Но не в Снах, не в Снах. Это начало появляться, когда тебя перевели из общего крыла в изолятор на первом этаже. Не в карантин и не в тюрьму – теперь тебя просто лишили возможности контактировать с другими учениками в школе: ты был изолирован. А саму комнату тебе дали большую и лучше оборудованную. Только без окон. Ты погружался в сон очень легко.
Потому что, когда ты еще видел сны… ах, какие это были сны! Какие это были чудесные, отвратительные, дикие и прекрасные Сны! Просыпаясь от апноэ в абсолютной темноте ночи, в потных простынях, в прохладном воздухе запертой комнаты, совершенно не напуганный, разве что смертельно изумленный, – ты долго вглядывался в темноту, в растерянности, безуспешно пытаясь понять видение, из которого ты только что вынырнул, – пытаясь понять, откуда оно взялось в твоей голове, какое воспоминание, какая связь породила его. Не раз, не два и не три; эти Сны приходили каждую ночь, и от них не было защиты. И еще при ярком свете дня они настигали тебя посреди какого-нибудь действия, в разломе мыслей – ты хмурил брови, терял слова: что это? откуда оно взялось? В минуты глубокой задумчивости под твоим карандашом проявлялись странные, волнистые формы, силуэты каких-то невнятных, гипнотических орнаментов. Опомнившись, ты удивленно разглядывал их.
Ты больше не поддерживал с другими контактов и сам сделал поспешный вывод: дело в комнате, это из нее Сны. Тебе открылась закономерность: ты начал видеть Сны сразу после перевода, в ту ночь, когда тебя отделили от группы.
– Ты знаешь о Снах, – сказал ты однажды Девке, сменив тему в разгар дискуссии о философии театра Но. – Заберите меня из этой комнаты.
– О чем ты говоришь, Пуньо? О каких снах?
Но ты видел, что она лжет.
А Сны были такие:
Сначала вода. Может, не вода, а жидкость. Может, не жидкость, а – заполняющая все пространство взвесь, тяжелая и вязкая, болезненно замедляющая движения. Ты плавал в ней. Ты нырял. К свету. Вниз? Так было бы логично, но сны – и особенно Сны – имеют свою логику. С таким же успехом свет мог означать верх. Вопрос не имел решения, ведь ты никогда не находил него. Темная как бы жидкость замыкалась вокруг, ты терял ориентацию, терял чувство движения, даже чувство существования. Это напоминало взвешенное состояние между концом и началом следующего сна, однако все было не так. Сон представлял собой единое неделимое целое. Он тянулся и тянулся, слегка меняясь в мягком калейдоскопе множества теней: во мраке появлялись Они. Если бы ты дошел до конца этого света – возможно, увидел бы Их. Но здесь, в глубине, ты только ощущал чье-то присутствие. И это ощущение невозможно описать, так же как невозможно полностью охватить памятью и разумом туманную материю снов: никому не удалось создать эсперанто ночных снов, ониристическую речь тишины, язык, содержащий слова, которые определяют состояния и стимулы, существующие только на темной стороне яви. Проснувшись, отчаявшись, мы ищем какие-то приближения, упрощения, неуклюжие уподобления – безрезультатно. Так же и ты, Пуньо, – просыпался, таращился в темноту и пытался вгрызться в еще теплую плоть убитого внезапным пробуждением Сна. Но это яд. Он обжигал мысли, ты поспешно его выплевывал. Чужие, чужие, плохие.
Что же оставалось от Сна на время света? Впечатление, только оно. Мимолетное и неописуемое, как не до конца осознанное воспоминание. Впечатление от чего-то, что ты не имел права видеть во сне. Они, ты говорил себе; но и это было всего лишь слово, не более того. Ты знал, предчувствовал, что сознательно запоминаемая часть Сна является лишь осколком темных видений, проплывающих через спящий разум. Эта жидкость, этот свет, эта тьма… На самом деле Сны были намного богаче.
Первая операция
Ни одну операцию ты не помнишь, это дыры в сплошной материи воспоминаний, как те запрещенные тесты: белые интерлюдии пустоты. Была пятница, ты собственно работал над усовершенствованием компьютерной модели построенного тобой пространственного языка, основанного на изменениях трехмерного расположения разноцветных тел и фигур и изменениях их размеров; ты упражнялся в их «чтении» с коэффициентом ускорения проекции 2.4 – когда внезапно погрузился в сон. Последняя мысль: эта комната… И ты уже спал. Впоследствии догадался об очевидном – снотворный газ. Но ведь ты и так никогда никому не доверял.
Пробуждение – это лицо Девки.
– Ты меня слышишь, Пуньо?
Тебя охватил холодный страх: ЭТИ ЗВУКИ. Это была первая операция, вернее, первая последовательность операций: ты очнулся только в среду. В течение пяти дней ты был объектом десятков менее и более сложных процедур, не только хирургических. Кажется, ты знал о них все. Вскоре после того, как тебя перевели в комнату без окон, Девка начала рассказывать об ожидающих тебя трансформациях, и вдавалась в такие подробности, что в конце концов перечисление будущих пыток тебе наскучило, тем более что единственный вопрос, ответ на который тебя действительно интересовал, а именно вопрос о поводе, причине всего этого, – она нагло игнорировала, ссылаясь на необходимость доверять ей и обещание подробных объяснений в неопределенном будущем. Но одно дело – слова, а другое – реальность. ЭТИ ЗВУКИ. Она говорила о божественном слухе, который ты получишь, но как представить себе невообразимое? Теперь же ты действительно слышал – слышал почти всё.