Старость аксолотля
Шрифт:
– Аааааааааа!
– Тихо, Пуньо, тихо…
Какие симфонии в собственном дыхании, какие бури и ураганы в биении собственного сердца, в потоке собственной крови… Тишина была окончательно свергнута, она никогда не вернется. Пульс наклонившейся над тобой Девки, такт сердца, стучащий в венах ее шеи, проходящих прямо под нежной кожей, – заглушал слова. Шорох чужих движений, эхо жизни из-за белых стен: на тебя отовсюду обрушился один яростный, нескончаемый вопль.
– Это пройдет, Пуньо, это пройдет, ты привыкнешь, научишься, мы тебя научим. Все хорошо, Пуньо, все хорошо…
Ты шепнул одними губами:
– Заберите это.
Слух заглушил другие чувства. Ведь ты наконец с ужасом получил подтверждение остальных объявленных изменений: отсутствие осязания, притупление вкуса и обоняния и ускорение процесса восприятия мира, что наедине с собой почти не проверить, но можно распознать по неестественной, вялой медлительности Девки в жестах, мимике и движениях губ, между которыми прорывается дикий рев.
А ведь обо всем этом она тебя предупреждала во всех подробностях. Приходила в перерывах между занятиями с постоянно меняющимися учителями существующих и несуществующих языков – и рассказывала сказки. Ты будешь, Пуньо, великим; ты будешь, Пуньо, полубогом; на твоем примере, Пуньо, будут учиться другие дети. Это была аргументация, которая каким-то образом обращалась к твоей жадно эгоистичной природе. Но при этом она приводила в замешательство. Ведь ты бы учился и так, и да, в конце концов, это было просто интересно. Но эти тайны, обещания, атмосфера постоянной угрозы… И Девка, как жрица какой-то технорелигии, проповедующая неумолимое пророчество о твоем скором вознесении… Это приводило тебя в состояние болезненного раздражения.
– Они все равно ничего обо мне не узнают! – кричал ты на нее, разозлившись, и она прекрасно знала, кого ты имеешь в виду. Она неизменно удивлялась твоим вспышкам, но сама не повышала голоса. Она так тебя и не поняла. Ты был для нее темной загадкой, психологическим кубиком Рубика: долгими часами рабски послушный, кроткий и смиренный в поведении и словах, и вдруг абсолютно мятежный, пылающий горячей ненавистью ко всему и всем. Она никогда не была в том месте, где ты родился.
Что они знали о взаимопонимании, эти специалисты по переводам, не умеющие перевести короткую мысль с Пуньского на не-Пуньский – каким ложным истинам они могли тебя научить?
Генезис
Они все равно ничего не узнают о тебе, потому что, покинув Город, ты покинул весь их мир, потому перестал существовать – для них больше нет Пуньо. Девка не знает этого места. И даже если бы приехала сюда, движимая желанием раскрыть тайны твоего сердца – она тоже мало бы что поняла. Если вообще поняла хоть что-либо. Она родилась за пределами Города, родилась в США, от известной матери и отца; ее воспитывали, воспитывали, воспитывали – она человек иного сорта. Фелисита Алонсо, латинская красавица с холодным лицом, теплыми глазами – что бы она увидела этими глазами, проходя по жаре душного юга через лабиринт трущоб, где ты провел почти всю свою жизнь? Ад, она увидела бы ад в самом ярком виде своих представлений. И за пределы этой крайности воображения никакая мысль уже не смогла бы пробиться. Этот смрад, бьющий под затянутым цветным смогом небом, этот ошеломляющий, вызывающий головную боль, вездесущий смрад. Здесь, на земле, на извилистых тропах – потому что улиц по эту сторону долины не обнаружишь – внутри картонных, жестяных, деревянных и пластиковых лачуг, и под их стенами, и повсюду вокруг залегают груды, кучи и топи органического и неорганического мусора. Здесь все разлагается, гниет, разрушается, распадается, обращается в тлен в медленной муке непрерывного возрастания энтропии – люди и вещи. Кто-то грабит свежие трупы, другие, уже голые, набухают на солнце, терпеливо созревая в пищу насекомым, крысам и собакам. Уже полдень, потому довольно тихо, откуда-то издалека доносится радио, где-то плачет женщина, тарахтит под облаками вертолет – гипотетическая Фелисита Алонсо шагает по естественной канализации, старательно обходя участки с куда большей мерзостью. Канализационный сток высох почти полностью, по его руслу стекает только какая-то густая жижа, темная и бугристая. Огромные глаза голых детей следят за каждым движением гипотетической Фелиситы Алонсо, потому что, кроме нее, все они пребывают здесь в бессмысленной летаргии, затаившись во влажных тенях перекошенных навесов. Она мало что увидит, не то время выбрала, в этом мире действует стратегия выживания из концлагерей – минимальная трата энергии, максимальная выгода – и во время полуденного отдыха никто не сделает ни одного лишнего движения, не ускорит дыхания сверх необходимого; в жгучей тишине продолжается пытка принудительной сиесты. Район оживает ночью, именно тогда его должна посетить гипотетическая Фелисита Алонсо – ведь после пересечения его границы шансы на выживание бесконечно малы, как до, так и после наступления темноты, без разницы. Но гипотетическая Фелисита Алонсо посетила Район именно сейчас, и ей заметны лишь ничтожные признаки реальной жизни этого места, загадки и вопросы, на которые наводят подмеченные повсюду детали: куда делись взрослые? почему так много детей? разве здесь нет никого, кому было бы больше десяти лет? Она не знает и не понимает, что в этом месте время бежит с иной скоростью, что здесь вообще нет детей, что одиннадцатилетние женщины рожают здесь без стона в знойные, беззвездные ночи неестественно мелких и костлявых существ, выталкивая из узких тазов их синюшные тельца в вечную грязь жилых свалок, в тишине и безмолвии вездесущей ненависти; что двадцать лет – это старость и что здесь нет места калекам. Гипотетическая Фелисита Алонсо воспринимает это по-своему: ад, ад. Она не видит, как ее обложили со всех сторон те, кто прячется за невысокими постройками. Когда же, наконец, ей преграждают путь и она понимает, что окружена, что ей не оставили пути к бегству, – так их много, она все еще, не понимая, думает: чего хотят эти дети?.. Без слов, без образов – они чужие, чужие. Мгновение спустя гипотетическая Фелисита Алонсо будет избита до бессознательного состояния, ограблена и обчищена от всего, что на ней надето, а затем садистски, многократно изнасилована ордой этих Пуньо. Может быть, тогда – по закону отождествления жертвы с мучителем и через фактическое унижение доведенная до того же уровня страха и ярости, – может быть, тогда она поймет что-то из их жизни. Хотя и это необязательно. Ведь что заставило Пуньо, запуганного, почти аутичного мальчика превратиться в больного гневом злодея? Какой танец пляшут мысли в его голове? Какой их цвет? Какая песня? Никто не учил Девку искусству перевода чужих чувств, а она, и доктора, и профессора – этому пытались научить тебя.
Сейчас
Это здесь. Кортеж замедляется. Есть боковая дорога, темная, неосвещенная и необозначенная – это здесь, это в нее сворачивают все машины кортежа. Охранник прячет книгу. Он переговаривается все более длинными фразами со своими невидимыми коллегами. Сама Фелисита Алонсо тоже разговаривает по телефону, с людьми, известными ей только по имени и фамилии, из тех документов, которые она читала еще в Школе. – Пуньо. Да, Пуньо. Мы опоздали не по нашей вине. Они готовы? Как это понимать? Нет, нет, он в Бездне Черных Туманов. Так было решено. Как это, черт возьми, понимать? Он у меня в полусне. Тогда звоните генералу. И чтобы вы знали, я напишу! – Дорога извивается, то спускается, то поднимается. Скорая помощь едет намного медленнее, и ее несильно трясет. Тело Пуньо покачивается на носилках; Фелисита Алонсо машинально поправляет оплетающую его паутину щупалец аппаратуры, свисающую с потолка. Дождь прекратился, гроза прошла, приближается рассвет. Но между тем ночь еще продолжается, безлунная ночь, и здесь, посреди дикой глуши, под кронами древних деревьев, царит почти абсолютная тьма. Свет автомобильных фар упорно пробивается сквозь плотную материю мрака. Рации водителей трещат в непрерывных диалогах: только один из них когда-то проезжал по этой дороге. Движение еще больше замедляется, потому что они приближаются к первому контрольному пункту. Военные пропускают их без лишних формальностей. Но по ту сторону дорога еще хуже, нельзя ехать быстрее, трудно даже сохранять прежнюю скорость. Охранник, бросив в воздух несколько, казалось бы, ничего не значащих замечаний, впервые заговорил с Фелиситой Алонсо: – Проблемы? – Нет, – отрезала она. Второй контрольный пункт. Высокий забор, выступающий металлическим каркасом из лесных дебрей. Сержант с прибором ночного видения на глазах заглядывает внутрь машины скорой помощи, и заполнявший автомобиль клинически чистый воздух тут же оказывается вытеснен влажной ароматной смесью растительных газов жизни и смерти. Пуньо и ее не чувствует. Четверть часа спустя, когда кортеж съезжает под землю, в темную пасть раздвигающихся со скрежетом тяжелых ворот, он дрейфует еще глубже – в память. Пуньо видит сны. Его вынимают из салона автомобиля, перекладывают на другие носилки; и вот он едет по ярко освещенным коридорам, а за ним спешит трусцой хлопотливая Фелисита Алонсо, одновременно подписывая десятки всевозможных бланков, распечаток и заявлений, отдавая распоряжения толпе врачей и охранников и яростно споря по телефону с незнакомым человеком в звании майора. Низкий и хриплый женский голос сообщает по внутренней связи указания, предупреждения, официальную информацию. Пуньо здесь нет, он в своих последних снах. У него были сны, которых не было ни у кого. Он видел Сны.
Когда ты еще видел сны
А потом ты их увидел. Они танцевали. Я имею в виду, ты видел танец. Но как ты мог узнать, что это за движения, если ты не знал, что/кто Они? Хуже того, ты не слышал Их, а поскольку Сон пришел уже после первой операции, ты чувствовал себя в его беззвучном мире почти калекой. Как описать то, что не поддается сравнению? Должно быть, это был сон, только сны допускают подобную бессловесную свободу мысли; не нужно знать название вещи, чтобы видеть ее во сне. Стало быть, и это слово – «танец», – вероятно, родилось уже после пробуждения. Во сне его не было. Во сне были Они и изменение. Раз, два, три – вокруг тебя; медленно, но все же по-другому. И только после пробуждения ты начал размышлять о возможных значениях этих движений и перемещений, потому что там, в темной летаргии, ты был способен только спокойно созерцать и, конечно, не задавать вопросы, не давать названия. В этом отношении сон был оптимальным средством. Но ведь с самого начала это была одна из твоих догм: Школа хитрая. Девка будет лгать, отрицать очевидное, пока не получит разрешение от Школы. Так что в конце концов ты перестал даже спрашивать ее, хотя Сны становились все назойливее. Мысли Школы, как и любого институционального божества, оставались непроницаемыми для умов отдельных людей.
И ты уже глубже понимал Их мысли. Возможно, прогрессия силы и длины Снов была лишь иллюзией, вызванной постоянным изменением фильтров твоей памяти: Сны были одинаковыми, но ты просыпался, вспоминая все большую и большую их часть, все яснее и яснее. Возможно, даже – ты допускал такую возможность – это происходило не из-за воздействия Школы, а в силу адаптации твоего разума к неизвестному, – так организм, который систематически истязают дозами яда, усиливает свою устойчивость к нему, хотя и впадает в зависимость от химического воздействия препарата.
Но в искусственном свете искусственного дня ты не скучал по Снам. Ты, в сущности, боялся их. Школа причинила тебе еще один вред, который ты не смог предотвратить.
Они танцевали, и зыбкая материя их нетел скручивалась с тенистыми вихрями из окружающей вас нежидкости. Зависший вверху / внизу слабый свет урывочно мерцал. Они окружали тебя, размываясь в небытие и вновь сгущаясь из плотного, мутного ядра Онирланда. Словно ветер: в невидимом воздухе он ничто, но подняв с земли пыль, песок и мусор, скрутив их в хлыст смерча, он приобретет более чем реальное и материальное тело. Они были, как волны на трехмерной поверхности моря, как случайные уплотнения в бурлящей взвеси вездесущей жизни. Вот Их двое, трое, и внезапно двадцать, а через мгновение уже никого; и снова толпа вокруг тебя.
А представь себе существо, ограниченное n-х измерениями, где n – количество измерений, в которых живешь ты, а x пусть для начала равно 1; и представь, что ты встречаешь такое существо. Для тебя он как анимированный Микки Маус на плоском экране телевизора; но кто ты для него – то есть та часть тебя, которую оно воспринимает? Поменяйтесь местами. А теперь увеличь x до 2. А теперь до 3. Ты уже ничего не можешь себе представить. Эта итерация называется теогонией.
И все же – и все же. Уже после пробуждения тебя посещали такие тени, обрывки мыслей, не до конца оформившиеся предчувствия, на первый взгляд естественные для дневного мира слов: будто это что-то значит. Этот танец, который не является танцем. И Они. Будто Они что-то говорят. Будто это язык.