Старовский раскоп
Шрифт:
Падал снег, волк лежал, не в силах даже перевернуться на брюхо, жадно вдыхал вольный воздух — пахло лесом и хвоей, диким зверем и, пусто, человеком. Вдыхал, захлебываясь, а полуденное солнце слепило отвыкшие от яркого света глаза, ветер трепал линялую шерсть.
Впрочем, недолго.
Волка снова грубо пнули, подхватили… И опять камера. Уже другая, меньше прежней. Пахло здесь мышами и пылью. И еще снова другим волком. Кинули на пол, опять как тряпку, только что не потоптались по волку, а карабин цепи защелкнули на кольце в стене. И ушли. Волк с трудом, тяжко вздыхая и поскуливая, шатко утвердился на лапах и огляделся. Была решетка. А через решетку, из другой крошечной камеры, на волка тоскливо глядел знакомый, почти родной — серый из клана волков.
Андрей.
Андрей метался по квартире, как тигр по клетке.
То совался на кухню, там принимался шарить в холодильнике, хотя голода не испытывал. А хотел… Да, пожалуй, выпить. И еще чего-то хотел, только не получалось сообразить…
Тогда шел в комнату-хранилище, там брался протирать пыль в шкафах и разбирать безделушки. Постоянно натыкался на янтарного бычка, который так приглянулся Алинке. Бычок смотрел укоризненно, косил на Андрея глазком-бусиной печально, будто хозяин в чем-то виноват. Тогда Андрей торопливо запихивал бычка подальше, решал, что потом отдаст Алине… Ну его! А ей понравился. Обязательно отдаст… А при следующем лихорадочном осмотре коллекции снова попадался под руку и снова косил обвиняющее и грустно. Прятал бычка. Вытаскивал боевые амулеты, перебирал…
Снова уходил на кухню. Снова шарил в холодильнике или принимался мыть посуду, скрести раковину, ногтем соскребать наледь с оконного стекла. За окном сначала был полдень, и солнце то продиралось сквозь ощипанные перья метели, а то пряталось, и тогда метель совсем сходила с ума, швыряя в окна полные пригоршни всякого дрянья. Потом растекся вечер, проглотил и переварил метель, и, когда зажглись уже желтые фонари, сделалось тихо-тихо, так, словно бы обессиленный город наконец забылся нездоровым, обморочным сном… Снег теперь толсто, густо накрыл собой автомобили, крыши домов, навесился колпаками на фонари, собачью будку во дворе превратил в сугроб… Деревья заляпал белой гуашью, дороги замел, звуки объел, оставив вместо них смутные шорохи и таинственные скрипы.
Скрипы Андрею надоедали, он тогда хватал книжонки бывшего координатора и читал, читал…
Андрей ждал. А что ему еще оставалось делать? Координатор Олег велел ждать и ни в коем случае не "устраивать самодеятельность". Сказал, что как минимум до завтра Алине ничего не угрожает. Хоррррошее утешеньице!
Алинка… девчонка-Пантера, темноглазая и темноволосая, и немножко смешная, когда как ребенок восторженно разглядывала коллекцию… словно бы ей весь мир на блюдечке поднесли…
Чет подери! Разрешение на нее выдали, как на скотину бессловесную! А потом еще Координатор "рекомендует" не волноваться и не дергаться, потому что он, конечно, все проверит, но "оснований выдвигать в адрес клана Пантер такие обвинения сейчас нет". А когда — есть? Когда ее прирежут? Ууууу!
Нет, Андрей не дергался, дергаться он будет завтра, когда сообразит, как именно следует дергаться…
Башка под конец сделалась кубическая, на плечах держалась едва-едва, грозила опрокинуть и придавить тупой тяжелой болью.
Вечером пришел отец. Поглядел на метания сына. Вздохнул.
— Слушай, ну неужели она того стоит? Во все времена простецов использовали в обрядах. Сейчас даже меньше, чем раньше…
Андрей только глянул зло и отец сник.
— Как хочешь. Чем еще я могу помочь?
— Не знаю. Может, ты что-то знаешь про обряды Пантер? Например, можно ли как-то извернуться, и вылечить того мальчишку без Алинки?
— Извини… Разве что спросить у Рихмана? Он общается с зооморфами, может, чего и знает.
— Спроси. А еще вот тут, смотри, расчеты времени начала обряда по годам… Не могу сообразить…
— Давай погляжу… — окинул подозрительным взглядом. — Ты хорошо себя чувствуешь?
— Нормально.
— Завтра всё равно загляни к Лизе, я договорился.
— Если будет время… — сквозь зубы, сквозь разламывающуюся на части черепушку.
— Что ты задумал? — подозрение усиливается.
Зато Андрей понял, чего хочется. Хочется на улицу. Здесь слишком душно и тесно. Или лучше — спать? Пожалуй, спать…
Только нужно еще посчитать точное время обряда: хитрая такая формула, что-то со звездами, что-то со знаками зодиака… Еще подзарядить универсальный амулет, опять пожевать корешков. Завтра нужно быть бодреньким, как огурчик. И сообразить в конце концов — что делать-то? И почему такая ломота во всем теле?
Расчеты и подзарядку амулета спихнул на отца. Корешки пожевал сам.
И завалился на боковую, выставив будильник на половину шестого. Отец сидел в кухне, шуршал листами, негромко поругивался, ворчал… высчитывал. Под его уютное бормотание Андрей и утонул, как в трясине, в треске печки, в крепком спиртном духе и в запахе мокрой грязной шерсти…
Алина.
… Вынырнула из-под волны, задыхаясь и размазывая по щекам влагу. Он как сидел, так и сидит. Окно уже не горит закатом — оно потухло и почернело. В комнате, наверно, темно на человечий вкус, а Алине — хорошо. Серые-синие тени по углам, серые-оранжевые ползут по полу от печки, заползают под стол. Серая-фиолетовая хмарь разливается от окна и топит в себе Антона.
— Это было? — спросила одними глазами. Он кивнул. Было. И есть…
… Был кошмар. Славку било и трясло, и выворачивало, как белье в руках прачки, пока не прибежала знахарка. Сунула ему в зубы какой-то корешок, пошептала непонятные слова, мазнула знаком-оберегом. Утихло. Зареванная Инка подхватила полумертвого Славку на руки и утащила домой. Хотел бежать следом, остановили. Сразу сказали — вот Ингмар и сказал. Он дядька опытный, он такого понавидался… И так, и сяк, и наперекосяк…
— Было… и вот это тоже…
… Худенький мальчишка в зеленой футболке с ежом сидел на диване с ногами и, закусив губу от усердия, выводил кривоватые буквы на большом белом листе бумаги. На листе к тому времени уже обозначились контуры пузатой вазы и довольно тяжеловесного розового букета. Цветы в нём больше напоминали капустные кочаны, зато листики у них точно были хороши — зеленые, сочные, резные. Надпись "Мама, с днем ро…" намекала на открыточный характер художества.
— Пап, а маме понравится?