Старовский раскоп
Шрифт:
— Был бы он оборотнем… еще можно было бы… Но он человек…
И Алину прорвало. Как плотину. Она рыдала, что-то выкрикивала, не давая отвести себя куда-то в теплое место, ругалась и утыкалась носом в чье-то плечо. Её всё время надежно держали.
— Уводите. Расходимся… Не останавливаемся… С мальчиком точно всё в порядке? Тело заберут…
Окончательно тихо.
Только кто-то хрипит.
— Нечего ей это смотреть…
— Что?
— Ой… Это галлюцинация? Это же…
Хрипы сменяются надсадным кашлем. Каким-то кряхтением, стонами.
Алина замерла, страстно желая заткнуть
— Эй, Алина… — аккуратно встряхнули. — Эй, гляди…
Рискнула оглянуться. На земле, где должен был быть Андрей… Андрея нет. А есть Пантера. Вся лоснящаяся от крови. Но живая. И смотрит на Алину желтыми глазами. Потом их прикрывает. Вяло дергает хвостом.
— Ну, кому там нужен был оборотень? Кто там чего обещал? Теперь можем лечить?
И старушка кивает. В глазах целительницы торжество и еще что-то.
Эпилог.
В одиннадцать часов утра первого января нового, две тысячи восьмого года, когда город еще спал, утомленный всеобщими ночными возлияниями, Алина переступила порог палаты Андрея. Руки ей оттягивали пакеты с традициоными апельсинами и бананами, домашними булочками, еще теплыми, с утра напеченными мамой, и какой-то новогодней мишурой. Чувствовала себя с этими пакетами Алина донельзя глупо, поскольку подозревала, что у Андрея итак имеется всё необходимое и в количествах, достаточных для армии зооморфов. Но мама оказалась столь настойчива, что оставалось только взять приготовленое, тяжело вздохнуть и идти.
Алина и пошла. Дошла до серого неприметного зданьица на углу Красноармейской, там позвонила в железную, тоже неприметную и серую, дверь. Открыли ей с явной неохотой — существо на проходной, родовидовую принадлежность коего на глазок Алина определять не рискнула… так вот, это существо, вынужденное в столь мутное постпраздничное утро дежурить у двери, вяло махнуло рукой, дескать, проходи…
В холле встретила уже, слава Богу, обычная такая бабулька в белом халате, медсестра, наверно. Она схватила под руку, потащила вглубь зданьица. Узкий коридорчик, один или два раза — странные шорохи, единожды — приглушенный стенами, но тоскливый чей-то вопль. Бабулька в ответ на немой Алинин испуг снисходительно кивает — не страшно, просто оборотни очень шумны.
Наконец, дверь. Дверь тяжелая, солидная, способная выдержать осаду…
Дверь распахнули. Замерла на пороге в нерешительности.
Во-первых, в палате уже сидел посетитель. Алина-то рассчитывала, что в такое время застанет Андрея одного… И никто из персонала не предупредил, что раньше успел некий грузный, солидный мужчина лет этак пятидесяти. Он обмяк в кресле, что-то негромко рассказывая, но на скрип обернулся. Андрей тоже приподнялся, и на Алину сейчас смотрели два пары глаз одинаковой голубизны и яркости. По этим одинаковым глазам девушка догадалась, что посетитель — отец Андрея. Как же его? Мирослав, кажется… Что-то такое необычное и красивое.
Второй причиной замешательства оказалась сама палата — она мало напоминала обычную
— Здрасьте, — неловко поздоровалась. — Я, наверно, позже зайду…
— Нет-нет, я уже, собственно, ухожу. Пора… Дела… — этот, который отец, засуетился, поднялся из кресла. — А вы, наверно, Алина Ковалева, про которую мне Андрей все уши прожужжал?
— Да.
— Мирослав Викторович Шаговский. Отец Андрея.
— Очень приятно.
— Оставляю вас, молодые люди…
И точно — оставил. Неловко помялась, но подошла. Теперь только жадно разглядывала — Андрей сильно похудел, отчего кажется моложе, но вот в глазах — вполне взрослый серьезный, искренний интерес и радость встречи, тоже искренняя. Но при этом — усталость.
— Привет.
На щеке — три розовые полоски. Это следы от пантерьих когтей. Алина вспомнила, как лекарка Лара всё страдала — останется парень уродом. Но не останется. Чудеса кошачьей регенерации.
— Ты извини, что не зашла раньше. Почему-то не пускали. Я и так, и сяк. Достала этого координатора на пенсии, Игоря Семеновича. Он даже трубку теперь не берет.
— Понятно, — легкий намек на улыбку. Напряжение не отпускает, а только становится сильнее. — Мне приятно, но… Они правы. Вряд ли со мной можно было о чем-то связно поговорить.
— Я знаю. Всё равно…
Господи, как же неудобно.
— Откуда знаешь?
Села в кресло. Он тоже сел. Спустил босые ноги на пол. Молчание. Ну, откуда инициатор может знать, что происходит с инициированным? Так что глупый вопрос. Дальше молчим. Думаем, о чем можно вежливо поговорить. За окном сыплет золотистый в солнечных лучах снежок, а небо прозрачное, акварельное, с редкими переливами к жемчужным барашкам облаков… После метельного и злого декабря погода, похоже, намерена теперь дать роздых, подкинуть усталому люду сколько-то безмятежных мягких деньков. Решетки только портят… О погоде с ним, что ли, говорить?
— Знаешь, я только из-за тебя не сошёл с ума окончательно, — внезапно говорит. — Я тебя всё врмя чувствовал. И за тебя держался.
— Знаю.
Еще бы не знать. Двадцать пятое, двадцать шестое, двадцать седьмое… Алине тоже непросто дались эти три дня. И, особенно, ночи.
— Это хорошо, — снова ложится, глядит в потолок.
Снова тишина. Она невыносима. Потому что Алина не знает, что делать дальше. Неловко сообщает:
— Я тут принесла… мама постряпала с утра…
— Хорошо.
— Ты, кажется, устал… Я, наверно, пойду…
Молчит.
Пакеты хрустят на столе. Спиной — взгляд. Даже сейчас, не двадцать шестого, седьмого и восьмого, ночью… Даже сейчас — чувствуешь его, как если бы связали широкой шелковой лентой и не отпускают. По ленте скользят тени, прыгают пятна и крапинки…
— Тогда я на неделе еще зайду. Тебя когда выпустят отсюда?
— Говорят, еще недели две.
— Понятно. Я тогда зайду… пожалуй, послезавтра. Да?