Старт
Шрифт:
— Ты что-нибудь решил?
— Да, да… То есть…
— В первой прежде всего находишь… Потом… — Она что-то объясняет, я дадакаю, но ничего не понимаю. В голове у меня полный хаос, блуждают гипотенузы, треугольники, радиусы и круги, пиэрквадраты… И вдруг до меня доходит, что я все еще тру правую ладонь о трусы. Молниеносно перебрасываю трубку из левой руки в правую, бабушка проходит мимо и что-то говорит, но я тону во мгле тригонометрии, только сглатываю мучительно и горло пересохло. Вот тебе и свободный ринг! На ринге дерешься две-три минуты, после целых шестьдесят секунд передышки, тренер Миле (а он нам вроде старшего брата) разъясняет тактику следующего раунда, обмахивает тебя полотенцем, да еще и водички даст — промочить горло. А здесь ничего подобного! Стоишь прямой и голый, как профессионал, а удары так и сыплются, будто бы ты — Кассиус Клей
— Алло! — Голос Светлы заставляет меня очнуться, кажется, я наконец-то перестал дадакать.
— Да, да…
— Теперь тебе все понятно?
— Да, да… То есть…
— А теперь ты… Ты не знаешь, какую тему Петрова может дать для классного сочинения?
— Да, да… Ага! Тема… Думаю, что о Ботеве…
— О Ботеве она девятому «б» дала.
— Да, да…
— А нам, наверное, о Чинтулове даст.
— Наверное.
— Или о Славейкове…
— Да, да…
— А может быть…
— Может.
Та-ак! Браво, Коки, здорово тебя доводит тот, другой, который взялся говорить вместо тебя. Умная Светла, ясное дело, сразу поняла, отчего я вдруг поглупел. Держу пари, три тысячи чертенят так и играют сейчас в ее карих глазищах…
— Ладно, до свидания. — Она великодушна.
— Ты… Ты как? — Нет, это точно не я говорю.
— Немного простыла, температурю. А ты?
— Я тоже, — роняет тот, другой, и вдруг спотыкается, потому что лжет со страшной силой. — Тоже температура… — Тут я наконец-то ухитряюсь вмешаться и поправить его бессмысленную ложь. — То есть уже спала температура…
— Рада за тебя.
— И я! — Тьфу, опять он влез, и напрасно я пытаюсь исправить положение водянистым «то есть»… Вдруг у меня перед глазами ясно встает картинка: Светла зажала ладошкой микрофон и хохочет.
Какой же я балда! Отстраняю трубку от уха, смотрю на нее с ненавистью, кидаю… Какой-то момент стою — руки на поясе — затем снова — к телефону. Дзинь! Это Светла положила трубку. Но мне уже все равно. Я хватаю свою, валюсь на ковер и ору как оглашенный:
— Ты мне ужасно нравишься! Слышишь? Ужасно!
Долгий гудок.
II
— КЛАСС, ВСТАТЬ!
Милая Зарка, староста наша, ты и не подозреваешь, какой мрачной силой звучат для меня твои простые, обыденные слова. Ибо моя милость еще не завершила списывание домашнего задания по тригонометрии, а Гурий Плетнев только того и ждет — поймать меня без домашнего, влепить сначала замечание, потом двойку — и все, считайте, что мое потенциальное участие в республиканском первенстве стоит под большим вопросом. Зуб он на меня имеет, наш математик, он же — классный руководитель; в прошлом году приспичило ему сделать меня физоргом класса, тут я уговорил ребят проголосовать «против», чтобы у меня оставалось время и для боксерских тренировок и для репетиций в гитарном оркестре Асена Димитрова. От оркестра я быстро отказался, потому что там только вальсы по нотам играли, и вот тут-то можно было бы заняться организацией экскурсий и матчей нашего класса с другими, да уж поздно было. Так и осталась в силе угроза нашего математика, изреченная на другой день после того бурного собрания:
— Смотри у меня! Знаю, ты из-за бокса своего отколол мне этакий номер. Пока будешь боксовать в своем «Спартаке», хороших оценок тебе у меня не видать!
Вы не удивляйтесь, пожалуйста, его оборотам речи. Он ведь у нас откуда-то из глубинки — еще и не такие «жемчужины» отпускает. Раньше мы его «Овощ-фрукт» называли, потому что он в такой зеленой куртке ходил — посмотришь, и сразу охота стрельнуть промокательной пулькой. А теперь, как вы уже догадались, мы Горького изучаем — вот и придумали ему новое прозвище: «Гурий Плетнев». Сходства с горьковским персонажем, конечно, ни малейшего, но имя почему-то кажется нам подходящим для такой вроде как недоделанной фигуры. И напоследок скажу (надо торопиться, вон он идет!): не очень-то я боюсь этих, которые притворяются чересчур страшными. А он-то уж точно притворяется. Наверно, сам боится, что если мы увидим, какой он на самом деле добряк, то живо влезем ему на голову. В прошлом году кучу двоек мне наставил перед соревнованиями, уже наш братец Миле, тренер, приходил раз десять в школу — ругаться с ним, а в конце концов оказалась четверка в четверти. Я уверен, он и на выпускном экзамене поставит мне «четыре», лишь бы я алгебраическую задачку решил. А вот Петрова, болгаричка, вот коварное существо!
Входит Ананиев-Плетнев, девятый «а» — на ногах, я слегка приподымаюсь, продолжаю лихорадочно писать. Гурий Плетнев останавливается прямо напротив среднего ряда, мы все ему где-то по грудь, он грохочет с высоты своего роста:
— Добрый день!
— Добрый день, товарищ учитель! — отвечает хор, но вместо «садитесь!» с приоблачных высот комнаты доносится раздраженное и настойчивое:
— Добрый день, Коцо!
Весь состав девятого «а» моментально обращает ко мне ухмыляющиеся лица, я вскакиваю, как пружина, молниеносно захлопываю Светлину тетрадку и решительным голосом обреченного геройски выдаю:
— Добрый день, товарищ Ананиев.
Он уперся взглядом в меня, губы устрашающе сжаты, вот он шумно втягивает носом воздух, полтора шага — и он уже за кафедрой. Вынимает классный журнал. Обмершая Зарка называет отсутствующих, а я в это время возвращаю тетрадку Светле. И в тот же самый миг встречаю взгляд учителя, взгляд, от которого ничто не может укрыться… Все!.. Я уже понял, какая судьба ожидает меня… Ангел поспешно раскрывает учебник на нужной странице, чтобы я хотя бы успел прочесть теорему, но Зарка уже уселась на свое место и смотрит на меня ужас как сочувственно. Знаю, Зарка, знаю. Если бы можно было, ты непременно вышла бы ради меня к доске. Ты ведь все время ищешь повод заговорить со мной, помочь мне в чем-то, но я-то все понимаю: тебе ужасно хочется, чтобы на моем месте был Ангел… Обращаешь на меня всю свою нежность, предназначенную ему, он тоже все понимает и — хоть бы что… Какая-то ты неуверенная, и, подумать только, из-за этих двух передних зубов, которые чуть больше, чем должны быть. Когда ты отвечаешь урок, то прикладываешь к губам палец или кончик косы и делаешься такой милой… Когда-нибудь я тебе скажу, что ты с этими зубиками и со своим чудесным лицом похожа на Бриджит Бардо, особенно когда распускаешь по плечам свои светлые волосы…
— Коцо! — гремит с кафедры. — К доске!
В сущности, нет смысла идти. Он даст мне самое трудное, а если и нетрудное, все равно я не справлюсь. Зачем выставлять себя на посмешище? Светла подумает: вот, все этому типу объяснила, дала списать, а он… Нет, должно быть, он безнадежно глуп… С математикой у нее, конечно, не так хорошо, как с литературой, но в общем неплохо. Ангел смотрит на меня с тревогой. Если я выйду к доске, есть хоть какой-то минимальный шанс, а так — двойка мне обеспечена. Через неделю республиканские соревнования, выправлять оценки некогда, снова придется братцу Миле тащиться в школу…
Светла оборачивается и заговорщически шепчет:
— Иди, мы тебе подскажем.
Невероятно! Наверное, это мне просто снится! Светла, комсомольский секретарь, по десять собраний в год посвящает дисциплине, и она мне будет подсказывать! А какой же сейчас урок? География? Болгарский? Химия? А да, тригонометрия… «Светла! — хочется выкрикнуть мне. — Обернись еще раз и повтори то же самое, и до лампочки мне Гурий Плетнев, республиканские соревнования…» Резко встаю, случайно толкая чью-то сумку. Снова чувствую, как кто-то другой вместо меня растерянно нагибается, поднимает моей рукой сумку, вот прислонил к парте, но злополучная сумка вновь падает. Мои глаза встречают взгляд Светлы, отправляюсь к доске. А там палач уже приводит эшафот в порядок. Вспахивает огромной лапой черное поле, клубятся меловые облака… На меня он не обращает никакого внимания — знает, что перед соревнованиями я не откажусь, выйду — была не была! Да только не знает, что сама Светла собралась мне подсказывать и что мне хочется запеть песню о Стояне Гайдуке — мы учили по народному творчеству: хотел человек и перед виселицей быть красивым, чтобы рубаха белела и кудри вились…