Старые друзья
Шрифт:
Человек слаб, ему куда приятнее, когда его хвалят, а не топчут ногами. Отправился в соседний дом, где на первом этаже обосновался совет ветеранов. Вообще я там нечастый гость: бесконечные воспоминания, кто где воевал и какие подвиги за ним числятся, порядком надоели, тем более что, кроме самого Медведева, никто из нас на фронте особенно не отличился. К тому же несколько лет назад я, как напомнил Медведев, незрело высказался, чем вызвал гневное возмущение и общественное ветеранское порицание. Виной тому оказалась моя начитанность. От Мишки-пушкиниста, нашего с Андрюшкой старого кореша, я узнал, что Александр Сергеевич любил философа Монтеня и частенько его почитывал. А нужно сказать, что к Александру Сергеевичу я отношусь с исключительным уважением и вкусу его всецело доверяю. Охоту на Монтеня я начал с букинистических магазинов, где подвергся унизительному и обидному осмеянию со стороны продавцов, с постукиванием пальцем по лбу и ядовитым: «А Плутарха не желаете? Овидия Назона и Апулея завернуть не прикажете?» Один сердобольный букинист, книжный червь старой школы, проникся ко мне сочувствием, посоветовал не тратить время зря и отдаться на съедение толкучкам, что я и сделал: шастал по ним с плакатом на груди, вроде тех, что носят бездомные американские негры, с надписью: «Нужен Монтень». Плохо зная чернокнижную конъюнктуру, я и здесь прослыл человеком несерьезным, наивняком и даже мошенником, ибо предлагал за Монтеня не воистину ценный товар, вроде «Пером и шпагой» и «Брильянты для диктатуры пролетариата», а бог знает что — всякого рода классику. Шастал по толкучкам я недели две, заслужил от книжных жучков малопочетное прозвище «старый лопух», но зато познал подлинную стоимость художественной и почти художественной литературы, что и привело меня в конце концов к заслуженному небывалому триумфу. Испросив на коленях прощения у скончавшегося четыре века назад великого философа, я нагло начертал на плакате: «Меняю дореволюционный «Половой вопрос» с иллюстрациями на двухтомник Монтеня», с высоко поднятой головой отправился на толкучку, где сразу же из наивняка, старого лопуха и мошенника превратился в исключительно уважаемого жучками коллегу. Через каких-нибудь полчаса один из них, почти что интеллигентный и авторитетнейший на толкучке пройдоха, организовал мне обмен баш на баш плюс десятка, которую я уплатил в качестве отступного за членовредительство, ибо с таким искренним чувством благодарности обнял пройдоху, что вывихнул ему плечо. Самое интересное, что «Половой вопрос» я обнаружил у бабки Глаши, которой приносил пенсию, подготовленным к сдаче в макулатуру, так что бесценный Монтень достался мне практически бесплатно. Эту неслыханную великолепную чернокнижную операцию я полагаю одной из удач своей жизни. Читаю я двухтомник, как верующий Библию, истово и с преклонением, и многое себе выписываю, дабы чужой мудростью обогатить свои мозги. Из-за Монтеня я и пострадал. Когда к сорокалетию Победы ветеранов поголовно наградили орденами Отечественной войны, состоялось общее собрание с бурным торжеством и ликованием — шутка ли, все вдруг стали орденоносцами. И тут я взял слово.
— Боевые товарищи и друзья, — сказал я, — кто из вас читал. Мишеля Монтеня, великого французского философа периода средневековья, поднимите руки… Но хоть слышали? (Неодобрительные реплики из зала.) Так вот, дорогие мои, относительно орденов Мишель Монтень говорил, цитирую дословно: «Так как вся ценность и весь почет этих знаков отличия покоятся на том, что они присваиваются лишь небольшому числу людей, то широкая раздача их равносильна сведению их на нет». Том первый, страница 335 (снова неодобрительные реплики в адрес Монтеня и мой). Итак, чего обрадовались? Давайте нашей коллективной памятью припомним, за что солдат такой орден на фронте получал. Вот ты, Калугин, за подбитый танк, а ты, Величко, за пять или шесть «языков» и так далее. Это я понимаю, кровью своей «Отечественную» заработали! А тут на тебе — всем без разбора, даже мне, который с натяжкой «За отвагу» получил. Знаете, за какие заслуги нам ордена дают? За то, что мы до сих пор живы. Поэтому вношу предложение: обратиться к правительству с призывом сэкономить драгоценные металлы и вместо орденов отчеканить в честь сорокалетия бронзовые медали.
На этом я закончил и сошел с трибуны, сопровождаемый на сей раз словесными оскорблениями моей личности: «Червь книжный!.. Против кого хвост подымаешь, такой-сякой-пересякой?.. Сколько нас осталось, в музеях скоро будут показывать, так тебя перетак!»
На это я с места проревел, что осталось, конечно, не так уж много, но всех бы я в музеях не показывал, особенно тех, кто зеленой книжечкой потрясает и повсюду без очереди прется. Ладно, ликуйте и носите на здоровье, пусть вам всегда светит солнце.
С той поры в совете на меня косились, а Захар Лыков, заместитель Медведева, вообще окрестил «идеологически чуждым и вредным элементом» (он из своего фронтового военного суда передовую и в бинокль не видел, а тут на тебе — боевой орден!). И вот элементу такой звонок. Явился, Медведев взял меня под руку, и мы оба прохромали к стенду, на котором среди десятка фотокарточек красовалась и моя. Под каждой краткое описание наших подвигов и общая подпись: «Воины Великой Отечественной, простые советские солдаты, из тех, на которых земля держится».
— Не скрою, на стенд ты прошел с трудом, — сообщил Медведев. — Заслуги заслугами, а многих разозлил. Ну, доволен?
— Никак нет, товарищ полковник, — говорю, — недоволен.
— Неужели подвиги слабо отражены?
— Наоборот, преувеличены, не я дзот обезвредил, а в основном Андрюшка.
— Так чем же ты недоволен?
Медведев ко мне относится дружелюбно, я тоже испытываю к нему давнюю симпатию — парень был из нашего барака, только лет на пять постарше.
— А порассуждать можно?
— Можно, только оставь Монтеня в покое. Кстати, когда дашь почитать?
— Вот тебе ключ, иди ко мне и читай, а из дому не дам. Бери любую, а эту не дам. Значит, чем я недоволен? Я решительно возражаю против того, что я человек простой. Вот ты, Иван Кузьмич, простой человек или нет? Если бы про тебя написали: «Простой советский полковник, простой Герой Советского Союза» — как бы ты реагировал? Раз ухмыляешься — значит, реагировал бы с некоторым недоумением.
— Это ты зря, Гриша, все мы простые люди.
— Даже Сталин был простой?
— Ну, этого я бы не сказал.
— Ты это не говорил, ты это пел! «И смотрит с улыбкою Сталин, советский простой человек». Пел?
— Ну и демагог же ты, Аникин!
— Погоди, разрешил рассуждать — поехали дальше. Тот, кто ввел в обиход это словечко, был очень себе на уме, выгодным оно ему показалось. Раз ты простой — крути баранку, бей кувалдой, аплодируй, когда прикажут, а думать за тебя будут другие. Простыми, Кузьмич, бывают только бараны, а человек, если он не полный кретин и губошлеп, существо исключительно сложное. Представляешь, с какой улыбкой слушал товарищ Сталин ту песню? Простой великий кормчий, простой отец всех народов — звучит!
— Так что же ты предлагаешь? — ухмыльнулся Медведев.
— Официально или между нами?
— Лучше между нами, а то, чует моя душа, полетишь со стенда…
— А можно ссылаться не на Монтеня, а на Петра Великого?
— Черт с тобой, ссылайся.
— Тогда так. Насчет простых людей я предлагаю ввести табель о рангах, как было сделано Петром. Лучше всего в зависимости от оклада: получаешь до сотни рублей в месяц — простой, как веник; от сотни до двух — простак, от двух до трех — полупростак, свыше трех, но без персональной машины — скажем, сложноподчиненный, а если…
— Ладно, кончай треп, — предложил Медведев. — Как праздник провел? Я тебе три раза звонил, уходил, что ли?
— Отключился, Кузьмич, чокался с Андрюшкой рюмкой.
— Поня-ятно… Помощь совета нужна, Антоныч? Имею в виду твою бурную деятельность.
— Спасибо, будет нужда — обязательно обращусь.
— Мне звони, Лыков может послать тебя подальше.
Захар Лыков у нас самый активный общественник, проныра, какого свет не видывал. Юрист, все законы знает, а ведь лет пятьдесят назад мы с Андрюшкой лупили его за ябедничество. Но сам Кузьмич на своем протезе до бедра не очень-то побегает по инстанциям, вот и держит Лыкова выбивать для ветеранов автомашины и холодильники, улучшать жилищные условия и прочее. Здесь Лыков и в самом деле бесценный человек, ветераны за версту шапки снимают.
— Нужен мне твой любимый Лыков, как расческа.
— Ну, насчет любимого ты заблуждаешься… А мне с тобой, Гриша, тоже нужно кое о чем посоветоваться, через пару дней позвоню.
Хорошо знаю, что беспокоит полковника, но не подаю вида, киваю.
На сем мы расстались, и я отправился к Елизавете Львовне Волоховой.
IV. КАК Я СТАЛ КВАЗИМОРДОЙ
Весна сорок первого. Входит в наш класс директор, а за ним — мы так и приросли к своим партам — красавица девчонка, стройная, синеглазая, с пышными русыми волосами. Приросли, а дисциплина дисциплиной. Василия Матвеича побаивались не только мы, но и наши родители.