Старый дом

Климов Михаил Менделеевич

И смысл?

Вот пять томов в отличном виде «Русских портретов» издания Великого Князя Николая Михайловича.

Двести пятьдесят рублей…

А выдача?

За сколько можно продать?

Даже сумасшедший Васенька просит за свои тридцатку, а нормально – четвертачок, да и то не сразу.

Но за двести пятьдесят он может купить парные вазы у Фабера, а там разговор начнется от ста тысяч долларов, не меньше…

Уж не говоря о том, что тащить пять тяжеленных томов – совсем не то же самое, что сравнительно небольшую коробку с вазами…

Или вот Готтенрот «История внешней

культуры» (никогда Слава прежде не обращал внимания, что издавал его Вольф), два тома аж за те же двадцать пять. А продать можно, при наличии на рынке еще как минимум трех экземпляров, тысяч за пятнадцать от силы и то не вдруг.

Или все тот же уникальный кирпич с другим перепадом в цене и скоростью продажи?

Короче, у Карбасникова он купил всего одну книжку – «Стихи о прекрасной даме» Блока. Не из самых редких и дорогих, но всего за рубль и тут никакой Фаберже в процентном отношении равняться с Блоком не мог. Потому что пять тысяч долларов (за первую книгу Блока это дешево, но чтобы не возиться), деленные на ноль – давали в итоге бесконечность.

А с чем сравнить этот самый рубль местный с деньгами в его, Славином мире? За триста рублей он покупал «катеньку», в которой здешних рублей – сто. А триста рублей в его мире – это десять долларов, то есть Блок доставался ему за десять центов… Я ж и говорю – деление на ноль дает бесконечность…

Ну, почти на ноль…

Ну, почти бесконечность…

Этот рубль даже пришлось занимать у Надежды – лавка еще не наторговала с утра, чтобы дать сдачи с сотни…

И пока Прохоров шел до магазина Вольфа, он понял, как и что здесь надо покупать из книг.

Он выделил пятьдесят рублей на приобретения у Маврикия Осиповича и замечательно на них «пообедал». Так говорил один его покойный приятель-коллега, когда впереди светил хороший парное – «Тут нам с тобой на хороший обед хватит». Или наоборот, если никакой прибыли было не видно – «Здесь мы с тобой не пообедаем».

Правда, у Вольфа вышла некоторая накладка: Прохоров не знал, когда умер знаменитый издатель, не знал также и как тот выглядел, и когда вышел к нему солидный бородатый дядя с окладистой бородой и золотыми часами в жилетном кармане, наш герой едва не назвал его Маврикием Осиповичем. И только обращение кого-то из приказчиков к дяде спасло Прохорова от конфуза.

Однако куплено было: Шотлендер Я.В. Паровоз. Руководство для технических железнодорожных училищ, железнодорожных машинистов и их помощников.

Еще – Тимофеев А.Е История Санкт-Петербургской Биржи.

Еще – Никольский Б.В Литературно-художественный сборник. Стихотворения студентов императорского Санкт-Петербургского университета с иллюстрациями студентов императорской академии художеств (это была первая публикация Блока).

А еще – Андреевский М.В. Охотничьи Записки и Дневники Егермейстера М.В. Андреевского. Царская и русская охота.

А еще – Струков Д.Л. Десятилетие Императорского Российского Пожарного Общества.

А еще – «Ослиный хвост и мишень».

И в довершение «Вечерний альбом», как помнит читатель, первая книга Марины Цветаевой.

И вся эта разноголосица, подобранная по принципу: дешевая здесь и дорогая там, легкая по весу и легкая в отдаче – на пятьдесят рублей. И на любую из этих книг сегодня есть спрос.

Сколько можно было за это получить, Прохоров даже считать не стал – много. Тем более был шанс, что Цветаева, которая по Володиным словам в тринадцатом году вышла замуж и уехала за границу, еще в Москве и можно будет взять автограф.

В общем, на Никольскую Слава с Надеждой, которая тоже несколько заразилась его азартом, летели на крыльях…

И болтали без умолку…

И это была его вторая ошибка.

35

Было обещано мной в начале предыдущей главы рассказать, о чем собственно беседовали Прохоров с Надеждой, пока передвигались от магазина к магазину.

Но вот я думаю – а может, пока не стоит этого делать?

Разговоры их почти не менялись на протяжении всего пути и продолжились в дальнейшем (и уж эти-то части разговоров обязательно будут воспроизведены), почти никакого значения, где именно что было сказано, для дальнейших событий не имеет, а в чем Славина ошибка – можно будет понять без пересказа.

Важно только, что, подъехав на Никольскую, уже почти на месте, наш герой вдруг понял две вещи: во-первых, что сил после двух часов нагибаний, приседаний и выпрямлений перед полками Карбасникова и Вольфа у него уже практически не осталось. И пятнадцать минут, которые они сюда добирались, сидя не в самом удобном авто, ничего в этом смысле не решают.

А во-вторых, просто хотелось есть: кофе, как известно, дает некоторые калории организму, но после «капучино» прошло уже больше двух часов, а после завтрака – и все шесть.

Короче, подъезжая к месту назначения, Слава мучительно пытался вспомнить – куда можно пригласить даму, потому что подготовился он плохо и сведения об этом разделе московских достопримечательностей у него были весьма скудные.

После чтения несоответствующей литературы, а именно беллетристики, в памяти из всех таких точек сохранились, как ему казалось, только два названия: трактир Тестова и «Яр».

Но первый, запомнившийся подогретыми тарелками, располагался на Воробьевых горах, что по нынешнему, Надиному, времени, было уже Подмосковье, и расценить такое приглашение она, пожалуй, могла, как предложение поехать в гостиницу. Возможно – нет, и Слава все это себе придумал, но раз такая вероятность была, экспериментировать не хотелось.

А второй – вообще остался в памяти сценами разгула и кутежа. У Славы был приятель, что-то он там возглавлял по мебельной части еще при совке, который рассказывал, что в «Яре» стояли, заказанные его хозяином, специальные зеркала. Специальные своими размерами, потому что таких, подобных тем, столетней давности, в момент разговора ни одна советская фабрика изготовить все еще или уже не могла. А владелец ресторана, кажется, его фамилия была Соколов (или это был руководитель местного хора, кто ж это помнит), зная свою публику, заказал их не то в Германии, не то во Франции в большом количестве. И в момент пьяного разгула была у местных «весельчаков» такая традиция: человек, пошатываясь, вставал, поднимал руку и внятно произносил: