Шрифт:
Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
Старый полоз
Бездождный май; степь.
Кое-где неглубокие балки и сизые каменные гряды над ними. Скалы эти имеют наклон к югу, точно догоняли они когда-то горы, ушедшие к морю на юг, и не догнали, устали, отстали, угрязли в степи навек, треснули здесь и там, обросли лишаями...
Степь пока зеленая; если не будет дождей еще две недели, начнет желтеть. Степь пока душистая: пахнет волнующе чабером, сладкой душицей, густой желтой ромашкой... Кое-где полосами залег мак,
Горизонты дымны и струятся. Верстах в семи в этом прозрачном дыму чуть колышутся два или три минарета: это - татарский город.
Самые короткие тени, - полдень.
Большая отара овец и коз лежит около коша, - жует жвачку, дремлет. Свернулись собаки, уткнувши морды в передние лапы. Чабан и его подпасок тоже растянулись на земле, - сложили около герлыги и сумки, зажмурили глаза, а привычные кофейные лица подставили солнцу: смоли крепче.
Очень древен вид этой майской степи с балками и скалами, этой отары овец и коз, этих пастухов и собак, - до того древен, что если бы каким-нибудь чудом проходил здесь Тиглат-Фелассар I, он сказал бы высокопарно, как это было принято в его времена:
– Вот опять я вижу страну Ашура, столь любезную моему сердцу!.. Сто двадцать львов убил я копьем и стрелами в пешем строю и восемьсот львов убил я с колесницы, защищая эти стада!..
Но проходил мимо не Тиглат-Фелассар с луком и меткими стрелами, а печник Семен Подкопаев с двустволкой, а рядом с ним шел бетонщик Петр со стеблем желтого донника в руках, только что сорванного на защиту от чабанских собак, и Семен зычно крикнул:
– Придержи собак, эй!.. Черти сонные!.. Слышишь?
Минуты через три потревоженные собаки лежали уже снова, слабо урча, а охотники сидели около пастухов и вертели папиросы.
Семен был орлоглавый: череп под сплюснутой кепкой - небольшой; нос как хищный клюв, остро торчащий, и глаза светло-желтые, круглые, узкопоставленные, - птичьи. А Петр был уже лет под пятьдесят, с морщинами глубокими и черными, но с яркой еще рыжиною в усах.
– Сымотрим сибе, - дыва чилавек с винтовкой!.. Я-я... баялси очень...
Широко улыбался старый чабан и жестяную коробку с табаком держал на коленях широко открытой.
Сказал ему Семен, чмыхнув:
– Чего же ты теперь бояться мог?.. Дикий ты человек, поэтому боялся!
– Па-ни-маешь, - с готовностью объяснил чабан, - как раньше, тогда... Зиленый, крас-ный, белый - разный цвет... он-о-о... барашкам не так прахладно глядел... он-о-о... так глядел!
Тут чабан - уже с седыми висками под шапкой - поднял к носу верхнюю губу с подстриженными черными усами, раздвинул и зажег глаза, скрючил перед собою пальцы и начал клацать остатками прокуренных щербатых зубов.
– Прямо, как волк лесовой!
– понял его Петр; а Семен пропустил сквозь затяжку:
– Не нравилось тебе это?.. Ты
– Возьми адин!.. Возьми дыва!.. Возьми тыри!.. Он-о-о... все чист стрелял, гонял... Зачем так делал?..
– Это, должно, белые, - сказал Семен и выпустил из узкого носа длиннейшую ленту дыма.
Татарин посмотрел на него, на Петра, на ложе двустволки, очень высоко поднял плечи, отвернулся и пробормотал:
– Все шинель носил, защитцвет имел, винтовкам таскал, - не знаем...
– Жалеет об чем, - о барашках!..
– закивал головою Семен.
– А у самого, небось, и теперь тыща.
– Тыщи нет... И семисот нет...
– неожиданно чисто по-русски вставил подпасок, красивый подросток, тоже в шапке.
– Пятьсот есть.
– Хотя бы пятьсот!.. Мало вам, чертям?..
– Тыриста уштук на чужая рука!.. Там хозяин!
– быстро качнул старик головой в сторону города и тут же, дотронувшись до сумки Семена, до половины набитой настрелянными скворцами, добавил отвлекающе: - Шпа-ки? Ку-шать будешь?
– Нет... Для мебели... Шпаки теперь, если ты хочешь знать, первая дичь... Все одно, как осенью перепелки.
– Смотри, Семен, глянь!.. Вон их тута сколько!.. Гибель!
– внезапно оживился Петр, сам припадая к земле и только высовывая вперед руку.
Действительно, стая скворцов, невидная раньше, выдвинулась теперь из-за отары. Бойкие птицы, глянцевитые, очень ловкие на вид, подлетывали, шныряли в полузатоптанной рыжей траве, копались в кучах овечьего помета, вели себя, как будто сами были частью отары.
Семен осторожно снял двустволку.
– Стрелять хочишь?.. За-чем, друг?.. Барашкам убьешь!
– испугался чабан.
Но Семен только повел в его сторону носом, выставил левое колено, прицелился, и один за другим хлопнули два выстрела.
Шарахнулись овцы все сразу, как одна, даже не успев проблеять; задребезжали козы, бойко вскочив и все сразу оглянувшись на Семена; залаяли собаки.
Семен собрал подстреленных скворцов. Недобитых он, подходя к чабанам, добивал о ложе ружья.
– Сто-ой!.. Эй!.. Нема один живой?..
– крикнул молодой чабан.
– Есть один живой... Сейчас окачурю!
– отозвался Семен и в сторону Петра добавил: - Шесть штук!
А скворца этого, живого, он уже держал за ножки, чтобы ударить.
– Дай!
– протянул к нему руку старый чабан.
– Дай-дай!.. Не бей!
– кричал ему подпасок и улыбался сверкающе.
– Что ты с ним хочешь делать?.. На!
Семен отдал бившегося скворца, раненого только в крыло, а старый чабан, принимая его левой рукою, таинственно поднял правую и брови лукаво поднял, точно готовился показать фокус. Молодой же вдруг засвистал протяжно, не пронзительно, а довольно мелодично, обернувшись к скале за кошем.