Шрифт:
Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
Лесная топь
Поэма
I
Когда зашло солнце, то вода в реке стала черной, как аспидная доска, камыши сделались жесткими, серыми и большими, и ближе пододвинул лес свои сучья, похожие на лохматые лапы.
Запахло прелью с близкой топи, протяжно и жалобно пискнуло в лесу, и потом долго стояло в ушах острое, как булавка.
А под ногами и около, в сухих листьях, зашуршало, зашевелилось и потянулось дальше, вдоль берега, что-то невидное и пугливое.
Потом как-то незаметно
Маленькие ребятишки, Филька и Антонина, брат и сестра, ловили раков.
Ловил собственно Филька, как старший. Он забрасывал колпачки на длинных бечевках и вытягивал их быстро-быстро, проводя между камышами. Антонина, серьезная, худенькая, ходила за ним с кошелкой и выдирала раков из сеток, как колючки из платья, неловко натыкалась пальцами на колючие клешни и вскрикивала.
– Чего орешь! Нежная, - ругал ее, как взрослый, Филька. Ему было десять лет, ей шел девятый.
К вечеру раки стали ловиться лучше, точно в черной воде им было привольнее и веселее, и они ползали по таинственному дну, сами таинственные и страшные.
И временами ребятам казалось, что они видят их на дне, медлительных и важных, видят, как они ползут и облепляют в колпачках наживу, жадные, как стая собак.
И не хотелось уходить, и было жутко одним.
На большую корягу, торчавшую из воды справа, ближе к середине реки, сел зимородок и долго сидел неподвижно и задумчиво. Потом вдруг пугливо свистнул и замелькал над водой.
Ударила на том берегу большая рыба, резко, точно пастушьим кнутом, и покатились маслянистые круги на этот берег.
– Сом!
– тихо сказала Антонина.
– Ишь, не сом, а вовсе щука... Тебе все сом! Какая сомовая!
– отозвался Филька, тоже тихо, и тут же громко кашлянул и сплюнул набок, как большой.
Лес на том берегу стал сплошной и густой и дымился от воды снизу, а вверху вырвались из него кое-где угольно-черные косяки и молчали, въевшись в небо.
Засновали летучие мыши. Были они совсем как птицы, только беззвучные и видные на один момент: неизвестно, откуда брались, и неизвестно, где пропадали.
– Зачем они?
– спросила Антонина.
– Чего зачем?
– обернулся Филька.
– Летают-то?..
Филька догадался, но счел нужным проворчать, как большой:
– Летают и все... То-оже, скажи, пожалуйста, не нравится ей, - зачем летают... Что же, ты им сидеть прикажешь?
В один колпачок попало сразу четыре рака, три крупные, один мельче, мягкий, с молодой скорлупой.
– Вот они как пошли!
– ликовал Филька.
– Теперь пойдут!.. Теперь, еще немного посидеть, они вон как пойдут!.. Самый лов начался.
Что-то тихо дышало на них сзади из-за толстых мшистых дубов, дышало ядовитой сыростью и густым запахом смерти от гниющих листьев.
Над рекой протянулись мосты из теней, и по ним на этот берег шло что-то оттуда, издали, из того леса, казавшегося еще более старым и огромным, чем этот, и, приходя сюда,
Камыши вблизи стояли сухие и колючие, и неприятно было, как наискось, все острыми углами к воде, торчали их поджатые листья, точно лошадиные уши.
– Бу-у... бу-у...
– завела где-то недалеко выпь.
– Что это?
– спросила Антонина.
– Бучило, - ответил Филька.
– Пойдем домой, - несмело запросила Антонина.
– Ладно... Самый лов начался... поспеешь, - ответил Филька.
Он снял с головы картуз, почесался и надвинул его на глаза. Вынул колпачок, - опять четыре рака, и все большие, но когда забрасывал его снова в воду и он щелкнул по воде, захлебнувшись, показалось, что это утонул не колпачок с железным прутом, а кто-то живой.
Какие-то всхлипывающие звуки, влажные и робкие, приплыли издалека по воде, точно кто-то ехал там на лодке, а молодая осинка в стороне, узенькая и черная, стала совсем как человек, очень высокий и очень прямой: подошел к берегу и смотрит на воду.
– Вон глянь-ка!
– шепнула Антонина и показала на нее робко согнутым пальцем.
– Ветла, - сказал Филька тихо и тут же громко добавил: - Ветла, и боле ничего.
Все изменялось кругом, изменялось на глазах и незаметно, точно колдовство совершалось. Ходило кругом лесное и колдовало и развешивало занавески из речного тумана над тем, что было вдали, и перетаскивало эту даль сюда, как кошка котят, отчего здесь вблизи становилось густо, черно и душно.
Все шелестело и возилось что-то в лесу, точно огромные стаи галок или других таких же крикливых черных птиц садились там на ночлег на ветках и никак не могли усесться.
В кошелке шептались раки - шу-шу-шу-шу... Их было уже много. Филька досчитал до сотни, а потом перестал считать. То, что они шептались там на дне, было зловещим от темноты, как колючая угроза.
И грозились камыши, поворачивая пухлые головы, и черная коряга, на которой сидел зимородок, была насупленная и тоже грозилась.
Недалеко от нее плеснула рыба, и в сиянье кругов показалось, что коряга плыла, раскачавшись, рогатая, мокрая.
Прежде, когда было видно, хотелось есть, теперь было только страшно. Проползало что-то лесное мимо, глядело сквозь глаза в душу, и начинало холодеть под сердцем; думалось о теплом сеновале, ярком подсвечнике в церкви перед большой красной иконой, о широкой тятькиной бороде.
Или представлялся скрипучий воз, в него можно было лечь и ехать и закрыть глаза, чтобы не видеть ни реки, ни леса. Поднималась сырость откуда-то со дна реки и из трещин земли, сырость душная и плотная, заползавшая прямо в горло, как печная сажа.
Свивалось и развивалось что-то, выползало из напыженных притаившихся кустов, капало большими мягкими каплями с висевших над головой закрученных шершавых веток; шуршало осторожно и тихо камышами то ближе, то дальше.
– Это что?
– спросила Антонина.