Старый тракт (сборник)
Шрифт:
Годы, прикрытые фальшью, — годы чаще всего потерянные, их не повернешь вспять к великому сожалению. Конечно, понять все это отнюдь еще не значит, что ты получил страховое свидетельство, гарантирующее от заблуждений. Пробиться к пониманию истинного чувства не так просто. Порой достается это ценой серьезных ошибок. Правда, часто союзником истинности чувства является сама жизнь. Так случилось и со мной.
Когда та уехала в далекий северный район, дав понять мне, что между нами осталось только тысячеверстное пространство и воспоминание о наших мимолетных встречах, чаще всего происходивших
И вот сурово и грубо жизнь выстроила свой неотразимый вариант, который даже нарочно не придумаешь.
Моя новая героиня была, с одной стороны, ближе ко мне, а с другой — гораздо дальше, чем все девушки из круга моих знакомых. Она была и по склонностям, и по стремлениям литератором, причем уже профессионально пишущим. Ее образованность поразила меня. Десятки поэтов — русских и поэтов других народов, она читала наизусть, без малейшего насилия памяти. Она хорошо знала историю России, хорошо разбиралась в исторической литературе, знала книги ее корифеев, о которых я только слышал. Да что там русская история! Она свободно рассуждала об исторических событиях Древней Греции, Древнего Рима, Византии. Даже такая область, как история религий, в особенности христианства, составляла предмет ее давних интересов.
Чем больше мы разговаривали на общечеловеческие темы, тем больше моя сверстница открывала передо мной огромный и увлекательный мир.
Когда же она успела все это узнать? Мне, например, самому каждая капелька знаний доставалась с большим трудом. В чем же дело? В одаренности? В особой системе работы над собой, как мы говорили тогда? Конечно же так. Но еще у нее было одно, чего не было у меня. Она воспитывалась в семье педагогов, ее окружали люди с солидным образованием, способные мастера педагогического искусства.
«Э, мне бы такое, я бы тоже кое-чего достиг», — проносилось у меня в уме. Я откровенно завидовал моей новой подружке, — иным словом, я пока не мог назвать ее.
Но не во всем она одерживала верх. Я больше ее читал Маркса, Энгельса, Ленина, Плеханова, мне были лучше знакомы труды наших русских и зарубежных естествоиспытателей. А уж что касается современной общественной жизни, знаний ее проблем, то в этом я до очевидности превосходил ее.
— А почему ты не в комсомоле и не в партии? — спросил я ее однажды.
— И скорее всего никогда не буду, — ответила она с предельной откровенностью. И не потому, что не разделяю современных социальных идей, они мне близки и я за них. Я буду жить и работать, чтоб они были воплощены в жизнь. Но я не общественница, я теряюсь перед людьми, когда их много, они угнетают мою психику. Может быть, я индивидуалистка. Я еще не знаю про себя всего, чтобы говорить об этом со всей определенностью.
Ничего подобного не смогла бы сказать ни одна из девушек, с которыми я был знаком. Все они были комсомолки-активистки, общественное призвание было в их крови, и их биографии складывались в духе самых передовых представлений
Естественно, что это как-то тревожило меня, но в то же время я верил, что общественная активность к ней придет, все еще впереди.
Между тем наши встречи, беседы порой затягивались до полуночи. Несмотря на зимнюю стужу и снегопады, мы исколесили Новосибирск из конца в конец.
И однажды я вдруг обратил внимание на ее внешность, на ее скромную манеру говорить и смеяться, на жесты ее, сдержанные и плавные, на ее лицо по-крестьянски розовощекое, но нежное и утонченное, под строгим взглядом карих внимательных глаз. «Господи, да какое же передо мной чудное создание! Как же я раньше-то не замечал этого!» — взволнованный своим открытием думал я.
Я ушел от нее в этот раз, унося в душе зеркальное отображение каждой черточки ее образа.
Претендентки на меня, как на свободного жениха, ревниво наблюдавшие за мной, прокомментировали все происходящее кратко и определенно:
— Влип ты, Георгий! И где ты выискал ее такую! Красивая, зараза!
И вот на этом самом пике моих счетов и расчетов с девушками, когда время подошло сделать окончательный выбор, меня постигла тяжелая беда. В бесконечных поездках по районам края я где-то заразился сыпным тифом. Температура за сорок опрокинула меня, и я потерял память.
Я очнулся в больнице профессора Бейгеля, которая находилась, как это ни странно, в самом центре города, в двухэтажном деревянном доме, вероятно, лишь по необходимости ужасной эпидемии, превращенным в больницу.
И первое, что я увидел, обретя, наконец, сознание, ее настороженные глаза. Мне подумалось, что у меня снова начинается бред.
— Как ты сюда попала? — спросил я, пораженный до крайней степени.
— Ну и напугал ты нас. Семь суток без сознания, — сказала она, устало улыбаясь и скрывая ладонями сине-красные пятна на лице от бессонницы и перенапряжения.
Когда я мало-мало пришел в себя, профессор Бейгель, при очередном обходе больных, рассказал:
— Благодари, дружок, за то, что жив, свою сестренку. Семь суток она сидела возле тебя, караулила кризис, беспрестанно поила тебя с ложечки водой. И еще поблагодари своих родителей — хорошо они тебя задумали. Твое сердце перенесло предельную нагрузку и не сдало. А сестренка твоя — бой-девчонка. Подняла на ноги весь крайздрав, дошла до самого заведующего — профессора Тракмана. Я же не мог пропустить ее в тифозный корпус. Есть правила, не мной писанные. А уж тут наконец, пропустил, правда, подписку, что предупреждена об опасности, — взял…
«Сестренка». Я сразу понял, что она это придумала, чтоб не оказаться отринутой от больницы. А что еще можно было придумать? Жена? Она не была женой, более того, у нас об этом и разговора-то никакого не возникало. Любящая? А могла ли она так называть себя перед посторонними. Да и кого бы это убедило? Между нами все еще было не ясно, смутно и жизнь могла повернуть самым неожиданным образом. Она была предельно осторожной, и это делало ей честь.
Ее поступок, а в моем понимании — это был подвиг, — еще больше сблизил нас. Мои комсомольские подружки прокомментировали ситуацию однозначно: