Шрифт:
Глава 1
Меня зовут Михаил Карпов. Я сирота и детдомовец. И мне почти 16 лет. Как мне рассказали воспитатели, моя мама умерла во время родов, о её родителях ничего не было известно, официально замужем она не была, поэтому меня воспитывало государство. В лице всяких разных.
Вырос я парнем крепким… бы. Если бы нормально питался. А так, просто вырос. Зато голова у меня варит. Иначе бы и не вырос. Как несколько моих личных воспитанников. Один сошёл с дистанции в 9 лет, второй в 11. Результатов официального расследования до нас не доводили, но все, кому нужно знали — несчастный случай. Всегда всё списывают на несчастный случай.
Третий
Сложно смотреть в будущее с улыбкой, когда у тебя из брюха торчит пятнадцать сантиметров арматуры. Ржавой такой. С поперечными ребрами. Чтобы, значит, в бетоне не скользила. И в моём брюхе до кучи. Остальные сантиметры этого ржавого прутка очень неудобно расположились у меня внутри кишок. Их там не мало. Сантиметров этих.
Сквозь слегка плывущее сознание я слышу, как ругаются Толстый и его банда. Толстый не хочет в тюрьму, а его предупреждали буквально на той неделе, что если ещё раз его заметут за чем–то эдаким — то уедет он в совсем другой детский дом. И вот прямо как по заказу. Совсем эдакое. Неудачно конечно получилось. И Толстый пострадает. И я. По его глазам в момент удара, было видно, что он не хотел бить именно так. Попугать, оставить пару синяков. Показать мне моё место. Но не так. Но, хотеть он мог что угодно, а получил — что получил. Я тоже не мог прогнуться под Толстого. Хоть и не знал никаких защитных и боевых техник, которые мог бы применить. Но стоял перед этим увальнем, старше меня почти на два года, выше на полторы головы и тяжелее на пол центнера, ясно понимая, что снова загремлю в больницу, но был, как никогда уверен в себе. Никаких уступок. Никаких компромиссов с этой отмороженной бандой и их тупым, но имеющим звериное чутьё и звериную силу лидером. Толстый чуял, что если он меня не подомнёт — вся его банда рассыплется в тот момент, когда он вы пустится из детского дома. И причиной этого буду я и моя подрастающая и набирающая силу группа единомышленников. Вот Толстый и спешил подмять под себя ещё и меня. А мне нужно было только потерпеть. Совсем немного. Ну не отважится же Толстый на откровенную мокруху. А остальные мелочи я переживу — не впервой. И вот тут такая лажа…
Я слышал, как Толстый пытался заставить Соплю вытащить пруток из моего брюха, типа тогда я, может быть, выживу. И никого не накажут. Но Сопля — парень ушлый, и не дурак. Понимает, что если он вытащит эту арматурину из моего брюха, то получится, что и воткнул её туда тоже он. Вся банда покажет на него пальцем. А снятые с прутка отпечатки пальцев — подтвердят. Поэтому упирается, отвлекая Толстого и остальных от меня.
А я хочу уйти от них подальше. Это полуразрушенное здание имеет кучу тёмных подвалов, коридоров и провалов, ведущих непонятно куда. У нас даже легенды ходят, о признаках, завывающих в этих подвалах в какие–то особые ночи. И никто ещё не набрался храбрости и не исследовал его от и до. Буду первый. Михаил Карпов — самый смелый воспитанник детского дома № 274 Тереховского района Московского княжества.
Шаги давались всё сложнее. Мотало от стены к стене. Хорошо, коридор тут не особо широкий. Голоса Толстого и его банды становились всё тише и было непонятно, из–за увеличивающегося расстояния или от слабости, которая накрывала меня всё сильнее и сильнее.
Нужно держаться. Я не так и далеко ушел. Найдут в момент. За ноги вытащат, чтобы перепрятать тело. Знаю я их замашки. До последнего будут изворачиваться, а уж спрятать самую главную улику — труп — вообще первое дело.
Передохнуть нужно. Совсем плохо. Круги перед глазами. Всё плывёт. Даже три точки опоры не держат. А ведь альпинистов держат. А меня нет. Придется четвертую подключить.
Чтобы позорно не упасть лишь во втором от холла коридоре, я отлепил вторую руку, которую до этого плотно прижимал к животу, обхватив хвост прутка арматуры, и уперся в стену, рядом с первой рукой. Всё. Четыре точки опоры — это сила. Стою.
Как всё нехорошо заканчивается. Такие планы были на жизнь! До выпуска из интерната оставалось целых два года. И всего полгода до выпуска Толстого. Оставалось пережить всего полгода, и я бы был на вершине иерархии. За полтора оставшихся года подтянул бы связи, подрастил бы своих парней. Вернее парня. Двух то я потерял. А вот третий спокойно после меня бы держал весь интернат в ежовых рукавицах. В печь все сожаления! Что смог — то сделал, что не сделал — то не смог.
Ещё пара шагов и вот она, лестница, ведущая в подвал. Пять пролетов, которые мы исследовали вдоль и поперек. Шестой — у нас был за проверку храбрости. На седьмой никто не наступал. Восьмой есть, мы это знали. Дальше — мрак.
Вспышка криков на улице, в которой отчётливо были слышны посторонние голоса, заставила меня зашевелиться чуть быстрее. Синемундирники припёрлись! Рановато что–то они. Либо кто–то слил разборку ещё в самом начале, либо они нас пасли. Оба варианта — плохи для меня, потому что голоса я слышу только мужские. Это значит, сестер милосердия там нет. Когда приезжают сёстры милосердия, ни одна синемундирная сволочь не смеет рта раскрыть пока сестры не найдут и не спасут пострадавшего. Значит, спасать меня не планируют. Значит, я им нужен в виде трупа. А значит — обойдутся!
И пока мысли рывками проносились у меня в голове, ноги и руки несли меня вперед и вниз. Я понимал, что оставляю кровавые следы ладоней на стенах, но ничего поделать не мог. Три точки опоры были хороши для альпинистов, но не для меня.
Восьмой пролет оказался таким же, как и шестой. И третий. Голый, слегка выщербленный бетон, обшарпанные кирпичные стены, только чуть менее звонкое эхо. И намного темнее. Или это у меня в глазах темнеет? Потому что плывёт всё точно у меня в глазах. Ну не могут же, в самом деле, кирпичные стены плавно и бесшумно двигаться и поворачиваться.
Не зря мы сюда не ходили. Сквозь плывущее сознание я осмотрел комнату, в которой оказался. Какие–то стенды, трубки, экраны. Немного света искрами пробежалось по трубкам, перескочило на экраны и редкими волнами разбежалось по стенам небольшой комнаты, в которой я оказался непонятно как. Ужас осязаемыми руками прошелся по моей спине, взъерошил короткий ёжик моих с самого детства белых волос, невесомым порывом прикоснулся к лицу. Боль, которая проникла в голову, нарастала, пока не стала на порядок сильнее, чем моя слабость, чем желание стоять ровно. Даже, сильнее, чем желание уйти как можно дальше, чтобы последний раз всем насолить. Но боль так и не смогла стать сильнее моей воли.
Поэтому я не рухнул на колени, сжав голову руками, как этого хотел всей своей душой, а шагнул к стене, уперся в неё ладонями и прижался лбом. К холодной стене.
На колени вставать нельзя. Никогда. Можно упасть, потому что потом можно встать. Но на колени — никогда. А сейчас и падать нельзя. Потому что сил встать уже нет. Нужно идти. Но идти было уже некуда. Сквозь плывущее сознание я успел заметить, что комната замкнута и не имеет дверей. Я пришел. Не знаю куда, но пришел. Если тут нет дверей, меня не найдут. А если меня не найдут, значит, для других я буду жив. И Толстый, и вся его банда будут бояться, что я приду и отомщу им. И моему третьему воспитаннику будет проще.