Статьи и рассказы
Шрифт:
Кончился фильм. На авансцене снова появились молодые актёры и Параджанов. Заслуженная овация была прервана украинской речью того самого человека, который призывал встать всех, кто против фашизма. Никогда раньше и, пожалуй, никогда позже в Советском Союзе мы не были свидетелями подобной демонстрации. Долго ещё я вспоминал её.
Ни имена, ни судьбы арестованных во Львове украинских журналистов мне не были известны. Конечно, я не мог не сочувствовать им. Но всё это было где-то на периферии моего сознания. Другое дело, когда к судьбе украинского националиста, личности заслуженной и очень известной, мне пришлось прикоснуться лично.
Ранняя осень 1953 года. Моя будущая жена потащила меня в кампанию
Обычно я никому не читал свои фронтовые стихи. Даже стихи, написанные уже после войны. В достаточной мере я был напуган разносом, учинённым мне в Москве летом 1945 года в Доме Литераторов. Там стихи, написанные ортодоксальным коммунистом, почему-то посчитали антисоветскими. А Мыколе стихи понравились. Оба мы были огорчены, что уже полночь, что гости расходятся, что мы не успели вволю поговорить. Мыкола записал мне номер своего телефона и настойчиво приглашал к себе.
Квартира Руденко, находилась недалеко от института, в котором я работал и жил. К сожалению, времени для визитов у меня не было. В очень редкие свободные минуты мне хотелось побыть со своей будущей женой. И всё же в один из вечеров я заскочил к Руденко. За пять лет до этого я написал повесть о войне. Ни один профессиональный литератор её не видел. А мне всё-таки хотелось услышать мнение профессионала.
Дня через три Мыкола пришёл ко мне в институт. Принёс рукопись. Кстати, у меня был только один экземпляр, написанный чернилами. Пишущей машинки у меня не было. А дать отпечатать машинистке не позволяли мои финансы. Более чем положительная оценка повести уважаемым мной поэтом обрадовала меня. Не огорчило даже, что, по мнению Мыколы, её нельзя опубликовать. Очень уж в ней война такая, какую мы видели и пережили, а не такая, как она описана в советской литературе. Не огорчило? Ну, как сказать… Просто после московского разноса я понял, что какой-то не такой, какой-то неправильный. И как хорошо, что литература не моя профессия. В тот день Мыкола сказал, что очень хочет познакомить меня с Виктором Некрасовым, что хорошо бы Некрасову прочитать мою повесть.
Не знаю, как получилось, что Руденко с Некрасовым меня не познакомил. Знакомство состоялось спустя несколько лет при обстоятельствах случайных. В ту пору я ещё не знал, что нет ничего случайного. Знакомство постепенно переросло в дружбу. Но другу Вике я так и не показал повесть. Не знал он даже, что у меня есть стихи и рассказы. На фоне классика, так мы, друзья Некрасова называли его, мои писания казались мне просто убогими, недостойными занять время замечательного писателя.
То, что я осмелился прочитать свои стихи в первый вечер знакомства с Мыколой Руденко, вероятно было просто порывом, вспышкой, которая объяснялась обстановкой танцевального вечера, когда два инвалида должны были коротать время на диване, не принимая участия в веселье. Через несколько лет Мыкола выбрал из моих стихов не лучшее, но, как он выразился, наименее одиозное, и перевёл его на украинский язык. Я восторгался переводом, считая его лучше оригинала. И только моя жена, мой самый строгий и непримиримый критик, не соглашалась с этим утверждением.
Шли годы. С Мыколой мы встречались нечасто. Честно говоря, меня это огорчало. Но усилились огорчения, когда из приласканных властями поэтов он превратился в диссидента. Мне не хотелось, чтобы у него создалось впечатление обо мне как о человеке, для которого именно этот остракизм стал причиной наших редких встреч. Хотя он не мог не знать, – и я в этом вскоре убедился, – что именно в это время я стал личностью, весьма почитаемой украинскими националистами. Знал. Именно ко мне он обратился, когда его украинский национализм подвёл его к роковой черте.
В тот день он пришёл ко мне домой.
– Ион, мне нужна ваша помощь. Я накануне посадки. Вам известна моя инвалидность, которую я не оформлял официально. Такая справка может пригодиться мне в тюрьме. Возможно, в какой-то степени она облегчит мою участь.
– О чём речь? Я сейчас же напишу.
– Нет, ваша подпись не годится. Мало того, что вы еврей, но к тому же ещё не на хорошем счету у них без всякого отношения к еврейству.
Я не стал выяснять, что именно и каким образом он узнал о том, на каком я счету у власть предержащих. Кое-что мне самому было известно. Я пообещал Мыколе сделать всё возможное, хотя в ту минуту ещё не очень чётко представлял себе, что можно предпринять. Мы посидели, поговорили. Мыкола с улыбкой рассказал мне, что ему известно, как хор студентов, украинских националистов пришёл к нам домой колядовать, продемонстрировав отношение к еврею, мягко говоря, не весьма почитаемому властями.
То, что вместилось в кадр во время колядок. Я, ещё не седой, слева.
На следующий день я пришёл в ортопедический институт. Не знаю почему, обратился к доктору Вернигоре. Фамилия его соответствовала габаритам. Тяжёловес на полголовы выше меня. Я ничего не знал о его мировоззрении. Я вообще ничего не знал о нём. Я не знал, как он относится ко мне, кроме того, что, пожимая мою руку своей лапищей, он выражал восторг по поводу того, что я мог оказать ему сопротивление.
– У меня к тебе просьба, – сказал я ему, – обследовать пациента, у которого тяжёлое ранение крестца со всеми сопутствующими прелестями и дать ему справку о его состоянии.
– Какие могут быть разговоры. Я понимаю, что по какой-то причине вы не можете или не хотите дать такую справку.
– Ты сформулировал не совсем точно. Я могу и хочу. Но пациенту не подходит моя подпись.
– Понимаю.
– Но понимаешь ли ты, что я не могу гарантировать тебе отсутствие неприятностей, если ты дашь такую справку?
Доктор Вернигора внимательно посмотрел на меня.
– Догадываюсь, что это какой-нибудь украинский националист.
– Возможно. Не знаю, в чём его обвиняют.
– Видная личность?
– Очень. Мыкола Руденко.
– Пусть придёт. А вам я благодарен за доверие.
Прошли многие годы. Я тоже сохраняю благодарность доктору Вернигоре за то, что он оказался человеком в пору, в стране, в которой быть человеком было не только не уютно, но даже опасно.
Мыкола Руденко получил необходимую справку. Не знаю, помогла ли она ему, когда он, благородный поэт своей Украины был арестован в столице Украины за любовь к Украине.