Статьи и рассказы
Шрифт:
Спустя какое-то время выяснилось, что Скубак не только не лётчик, но даже близко к самолёту не подходил. Выяснилось, что здоровый лоб всю войну умудрился прокантоваться писарем в штабе авиационной части. Пишущая машинка была его оружием. И никаких наград у него, естественно, не было. Просто нацепил орденские планки. С таким же успехом он мог нацепить не один орден Ленина, а два, или даже три. Не четыре ордена Красного знамени, а, допустим, шесть. Но, как видите, ограничился малым. Скромный. Ладно, о Скубаке даже вспоминать не хочется. Просто речь зашла о габаритах и фигурах студентов нашего курса.
Алексей Гурин ростом был пониже Скубака. Зато шире и массивнее. И наград у него никаких
У Алексея Гурина не было наград, хотя никто не сомневался в том, что богатырски сложённый дядька всё-таки был на войне. Но в каком качестве? Неужели в таком же как Скубак? Гимнастерка, брюки и сапоги у него ничем не отличались от наших. Все мы, увы, не щеголяли. Но вот когда похолодало, Алексей Гурин появился в роскошном пальто из коричневой кожи. Пальто было явно трофейным. Может быть, именно поэтому кто-то предположил, что Алексей служил в трофейной команде. Кстати, я и сейчас не знаю, были ли такие подразделения в Красной армии. Кличка «Трофейная команда» прочно пристала к Алексею Гурину. Проносил он её года полтора, до того дня…
Однажды после занятий я встретил Алексея на площади. Было скользко. Холодно. Я продрог ещё в библиотеке. А здесь январский ветер продувал не только мою шинельку, но всего меня, до мозга костей.
Алексей предложил зайти с ним в забегаловку. Я намекнул на мою финансовую несостоятельность.
– Какие разговоры! Я угощаю! – По-царски предложил Алексей.
Угощение состояло из стакана водки и соленого огурца на закуску. На б'oльшее и у Алексея не хватило денег.
Мы ещё не были приучены к тому, что полный стакан не выдувается в один присест. Зато каждый неторопливо жевал свой огурец, растягивая удовольствие. Мы признались друг другу, что с удовольствием сжевали бы ещё что-нибудь более существенное. Но, увы, пайковые пятьсот граммов глиноподобного хлеба мы получим только завтра. А сейчас оставалось довольствоваться выпитым. Всё-таки углеводы в жидком виде. По двести граммов на брата. Мне этого, конечно, было маловато. Что уж говорить об Алексее с его габаритами. Я расстегнул шинель. В забегаловке было тепло. Алексей долго разгонялся, прежде чем начать разговор, ради которого он разорился на водку. Уже на второй или третей минуте монолога я понял, почему разгон был таким долгим и мучительным.
Это была исповедь. Страшная. К такой теме в ту пору не прикасались. Там, на продуваемой колючим ветром площади, да и здесь, в тёплой забегаловке, был январь 1948 года. Людям, которые ещё помнят это время, ничего объяснять не надо. А молодым всё равно не понять. В самых талантливых описаниях той поры можно найти только слабые отзвуки кошмара, в котором мы существовали. Что самое невероятное, погружённый в немыслимую глубину этого кошмара, придавленный невыносимой идеологической и репрессивной глыбой, я, ортодоксальный коммунист, старался найти оправдание родной партии, правительству и лично товарищу Сталину.
Начиная с июльских боёв 1941 года и до последнего ранения, я прочно знал, что живым меня в плен не возьмут. Моё отношение к бывшим в плену не отличалось от официального. В плен, как мне внушали, сдавались только изменники родины. Правда, осенью 1944 года в моём мировоззрении на короткое время появилась маленькая трещинка. Вместо мотострелков нашей бригады к нам на танки посадили десантников из штрафного батальона, бывших офицеров, освобождённых из плена. Как они воевали! Почему-то среди них я не увидел ни одного изменника родины. Но идеология была мощнее фактов.
В забегаловке Алексей Гурин с усилием выдавливал слова из сердца. Они оглушили меня. Кажется, я даже не вспомнил своих десантников.
Когда началась война, Алексей работал фельдшером в сельской больнице. В украинское село вошли немцы. Он не успел и не мог позволить себе эвакуироваться. Совесть не позволила ему покинуть беспомощных больных. Кроме него, в больнице остались только санитарки.
Алексей не сгущал красок, рассказывая о чёрных днях немецкой оккупации. К страшным будням работы в больнице прибавилась ещё одна моральная обязанность. Немцы начали мобилизацию местных жителей на работу в Германии. Фельдшер Гурин стал выдавать фиктивные справки людям, якобы страдавшим туберкулёзом и другими хроническими заболеваниями. Несколько месяцев его деятельность оставалась не замеченной, даже, кажется, не вызывала подозрений. Может быть всё обошлось бы и дальше. Но законопослушный односельчанин донёс на него немцам. К счастью, другой односельчанин, бывший пациент, успел примчаться и предупредить Алексея, что его идут арестовывать.
Гурин сбежал и стал пробираться на восток, надеясь добраться до фронта.
Сейчас уже опубликовано достаточное количество рассказов о том, как люди пробирались на восток. Но в январе 1948 года на эту тему ещё не говорили. К счастью для Лёши, я очень четко представил себе описываемую им картину. У меня был свой опыт выхода из окружения.
Добраться до фронта Гурину не удалось. Но ему повезло. Он начал работать фельдшером в большом селе Сумской области. Вскоре он узнал, что невдалеке располагаются партизаны. С огромным трудом он связался с ними. Алексей объяснил, что может быть не только фельдшером. Он владеет оружием и постарается быть бойцом не хуже других. Его поблагодарили и велели оставаться на месте. Медиками отряд обеспечен. Бойцов хватает. А вот его помощь может оказаться бесценной, если он будет снабжать отряд лекарствами. Это было вовсе непросто. Он старался осуществлять всё с максимальной осторожностью. Но снова его выдали свои же украинцы. Немцы арестовали Гурина.
Здесь Алёша прервал рассказ и долго вертел по столу гранёный стакан.
– Знаешь, выяснилось, что я умею терпеть боль. Но это выяснилось позже. А тогда я очень хотел умереть.
Череда тюрем и лагерей. Через некоторое время Гурин попал в Бухенвальд. Я уже кое-что слышал о концентрационных лагерях, о лагерях уничтожения. Я видел Девятый форт в Каунасе в тот день, когда мы ворвались туда. Лёша почти не говорил о Бухенвальде. Упомянул только, что он возглавил там сопротивление.
Спустя пятнадцать лет я узнал, что в книгах, изданных в Австрии, Бельгии, Западной Германии, Италии, Нидерландах и Франции бывшие узники Бухенвальда с единодушным восхищением описывали героизм, ум и удивительные командирские качества Алексея Гурина. В Советском Союзе таких книг не было. А в забегаловке Алёша не обмолвился об этом.
– Понимаешь, – сказал он, – то, что ко мне приклеили прозвище «Трофейная команда», это пустячок в сравнении с пятью мучительными годами моей жизни. Год после войны я должен был доказывать, что я не верблюд. Но мне просто необходимо было высказать кому-нибудь, кто я есть. Самостоятельно. Не на допросе. Выбрал тебя с твоими ранениями и иконостасом. Ты коммунист. Но мне почему-то кажется, что ты меня не заложишь. Разумеется, никто не должен знать о нашей беседе. Эх, жаль, что мы не можем глотнуть ещё немного.