Статьи и рассказы
Шрифт:
Через восемнадцать лет после описанной литературной встречи мы приехали в Израиль. Вскоре я получил предложение Еврейского университета в Иерусалиме описать, каким образом человек с биографией советского ангела стал сионистом. Я ответил, что никогда не был ни сионистом, ни диссидентом.
«Ну как же, возразили мне, — десятки людей, репатриировавшихся в Израиль, уверяли нас, что поступили так под вашим влиянием». Меня это крайне удивило. Но выяснилось, что значительная доля истины была в их возражении, хотя не обошлось и без «легенд». Я согласился написать, как до мозга костей советский человек (Ноmо sovieticus) постепенно стал осознавать себя евреем и дошел до понимания того, что еврей должен жить в Израиле. Раз в месяц я отдавал в университет очередную главу. В течение одиннадцати месяцев была написана книга «Из дома рабства». Написал и забыл. Забыл потому, что стал писать книгу об Иммануиле Великовском, о личности необыкновенной, о Леонардо да Винчи XX века, о подлости американского научного истеблишмента, о том, что в историю науки вошло под названием дело Великовского. Писал я, естественно, в свободное от работы время. Прочитал все восемь книг Великовского на английском
Однажды в театре я встретил израильского русскоязычного писателя Ефрема Бауха и спросил его, как издать книгу «Иммануил Великовский». «Не знаю, что вы написали о Великовском и кто такой Великовский, — ответил Ефрем Баух, — но я прочитал вашу книгу „Из дома рабства“. Вот её следует издать». Оказывается, Ефрем прочитал машинопись в Еврейском университете, где она была похоронена в отделе пламенного социалиста профессора Этингера, усмотревшего в ней факты, порочащие светлые идеи социализма. Но ведь я излагал только факты, не окрашивая их мировоззрением. В 1986 году книга вышла в издательстве «Мория». Забавно, социалистическое издательство «Кибуц меюхад» тут же, абсолютно без моего ведома и участия, решило издать ее в переводе на иврит. Но половина редакционной коллегии воспротивилась по соображениям, которыми руководствовался и профессор Этингер. «Иммануил Великовский» вышел в свет в Израиле в 1990 году. Второе издание — в России (издательство «Феникс») в 1997 году.
В тот вечер в тель-авивском ресторане мы праздновали шестидесятилетие нашей однокурсницы. В тот вечер исполнилось ровно сорок четыре года после моего последнего ранения. Именно этот день, а не день рождения я считаю достойным выпивки. Мой друг Мордехай Тверской, в войну капитан, командир стрелкового батальона, а в институте один из пяти, знавших мои стихи, вручил мне журнал «Огонек» (кажется, ноябрьский 1988 года номер). На странице с моим стихотворением «Мой товарищ, в смертельной агонии», сопровождаемым очередной легендой, на сей раз Евгения Евтушенко, Мотя своим бисерным неврачебным почерком написал: «Нашему, как выяснилось, гениальному другу». Нашему, а не моему потому, что рядом с ним сидела его жена Татьяна, с которой мы вместе учились. В тот вечер Мотя начал серию настойчивых атак, требуя, чтобы я издал свои фронтовые стихи. Кстати, у Моти Тверского есть стихотворение, которое начинается двустишием «В семнадцать лет тряслись, не выучив урок, И в бой водили роты в восемнадцать». В 1991 году книжечка «Стихи из планшета гвардии лейтенанта Иона Дегена» вышла из печати с предисловием М. Тверского. А стихотворение, опубликованное Евтушенко, было атрибутировано профессором В.С. Баевским в журнале «Вопросы литературы». Он мог это осуществить, так как учился в университете с моими друзьями, знавшими написанные мною стихи.
В 1992 году была опубликована книга «Портреты учителей», шестнадцать очерков, написанных между 1985 и 1991 годами. В 1995 году — книга «Война никогда не кончается», военная проза и стихи. В 1996 году — книга маленьких рассказов «Голограммы». Первый из этих рассказов был написан в 1946 году. В 1997 году — книга «Невыдуманные рассказы о невероятном». В 1998 году — «Четыре года». В этой книге, как и в предыдущей, собраны рассказы разных лет. Это был год, кода проработав врачом сорок семь лет, написав около девяноста научных статей, защитив две своих диссертации, подготовив восемь кандидатов и двух докторов медицинских наук, я стал пенсионером. Но это не значит, что я перестал быть врачом и ученым. Жизнь продолжается и продолжается моя не оплачиваемая работа, если я нужен людям. Летом 1999 года во время нашей поездки в Швейцарские Альпы, Карловы Вары и в Эйлат я в течение двух месяцев написал книгу «Наследники Асклепия» — о врачах и врачевании. Книга уже давно принята к печати, но все еще не опубликована.*
Ну, а стихи? Последнее стихотворение в Советском Союзе «1933 год» я написал осенью 1974 года. Спустя четыре года, уже в Израиле у меня появилось ещё одно стихотворение. Муза не посещала меня в течение шестнадцати лет. Но однажды, в 1994 году, мой друг Аркадий Тимор, бывший советский танкист, бывший советский зек, бывший полковник Армии Обороны Израиля, талантливый журналист, а главное — Человек, подарил мне мои наградные листы. Ему прислал их из Москвы полковник, профессор Ф.Д. Свердлов, военный историк. Мог ли солдат-пехотинец, разведчик в дивизионе бронепоездов, командир танка, командир танкового взвода, командир танковой роты иметь представление о том, как его там, в далёком штабе, в километре другом от войны, в другой галактике представляют к награде? И вдруг — наградные листы. Они потрясли меня. Я был в шоке, увидев, как в каждом листе, в котором меня превозносили до небес, все же умудрялись своровать существенную часть, сделанного моим танком. Мне стало ясно, почему каждая награда была значительно меньше положенной по статусу. Впрочем, она была даже меньше положенной за то, что описано в наградном листе. И тут из меня посыпались стихи. По два, по три в день. Никогда раньше не было у меня такого.
И всё зря… С детства я люблю технику. Верю ей. Когда сын подарил мне компьютер, я перенес в него все мои стихи. Бумаги за ненадобностью выбросил. Вера в новую технику была настолько беспредельной, что даже не скопировал файлы на дискеты. И надо же — в компьютере сломался харддиск. Вся записанная на нем информация пошла коту под хвост. Незначительная часть стихов, вошедших в эту книгу, восстановлена мною либо по памяти, либо нашлась на случайно уцелевшей бумаге.
В 1948 году мой однокурсник пригласил меня на именины своей дочки. Денег на подарок у меня не было. Решил отделаться стихотворением, посвящённым девочке. После именин продолжил посвящать ей стихи. Скопился цикл из тридцати пяти стихотворений. Все они утеряны. Случайно, уже после того как была свёрстана эта книга, я вспомнил стишок:
Поднялась от восхищенья бровь.Ты нашла забытую игрушку.— Милый зайка! Старая любовь!И взяла ты зайку на подушку.Милый зайка, где ты пропадал?Но у зайки оторвались лапки.Плюш плешивый. Пышный бант увял.На макушке вместо ушек тряпки.Ты швырнула зайку в угол прочь.Вдруг воскресшая любовь потухла.И спала с тобою в эту ночьНовая пластмассовая кукла.Вспоминаются отдельные строки других стихов этого цикла. Но я смирился с тем, что он безнадежно утерян. И даже, если, как милый зайка, чудом найдутся другие стихи, я не уверен, что не швырну их в угол прочь.
Понимаю, что для литературы это не потеря. И только одного мне жаль. Лет тридцать я разгонялся написать «Поэму о чистых руках». В 1994 году написал. Прочитал её жене, сыну и ещё примерно десяти-пятнадцати друзьям и приятелям. И не помню ни строчки. Даже легенды о ней не будет. А ведь легенды не иссякают.
Вот сейчас предо мной текст: «Как-то в сорок третьем году в Союз писателей пришёл человек в солдатской шинели, с блуждающим взглядом и странной речью, принёс свои фронтовые стихи. Это были гениально-безумные стихи: \Не надо плакать, мой маленький, \Ты не ранен, а только убит. \ Я на память сниму с тебя валенки — \ Мне еще воевать предстоит. Рассказывают и по-другому: стихи принесли однополчане, найдя в планшете убитого солдата. У этих двух вариантов есть реальное продолжение. Поэт-солдат не погиб и не сошел с ума. Он сам принес свои стихи в Союз писателей, но их не приняли по идейным соображениям. Симонов нашел в них пессимизм и мародерские настроения. […] Поэт стал профессором-ортопедом, а потом уехал в Израиль. Стихи, которые я цитирую, были где-то опубликованы. Автор откликнулся. Говорят, приезжал, посетил собственную могилу и узнал, что посмертно получил звание Героя Советского Союза». Текст этот принадлежит Ю. Бореву, специалисту по эстетике, доктору наук.
Не будь этого «доктору наук», я с очередной улыбкой прошел бы мимо очередной «легенды». Но, вероятно, чтобы получить степень доктора наук, надо иметь какое-нибудь отношение к науке, то есть, сначала рассмотреть объект — препарат, результат эксперимента, наблюдаемый или описанный в научной литературе факт, статистику и т. д. — и, уже убедившись в достоверности рассматриваемого объекта, приступить к его интерпретации и описанию. Почему бы доктору наук Ю. Бореву не обратиться к профессору-ортопеду, уехавшему в Израиль, и не удостовериться в фактах? Почему бы специалисту по эстетике не процитировать стихотворение так, как оно было написано автором, а не превращать его в пародию? (Кстати, Е. Евтушенко в 1988 году процитировал его почти точно. Только два слова отличались от оригинала. Но в антологии он решил стихотворение улучшить. Удивительно, как поэт не увидел, в какого ублюдка превратилось стихотворение после улучшения. И ещё. Зная меня лично, зная моё имя, Евтушенко почему-то в одном месте называет меня Иосифом, хотя в этом же тексте есть мое настоящее имя. Преследуют меня «легенды»…).
Вернёмся к ней, к легенде. Действительно, осенью 1944 года я стоял перед своей могилой. Метровый фанерный обелиск был увенчан произведением оружейников нашего батальона. Из снарядной гильзы они вырезали звезду с силуэтами двух тридцатьчетверок по бокам, а на прямоугольной таблице выгравировали имена и фамилии членов моего экипажа, погибшего, как значилось на таблице, смертью храбрых. Но в этой могиле покоились только три танкиста. Мой механик-водитель и я успели выскочить из горящей машины. Сзади было открытое поле. Слева — небольшая рощица, а дальше — воронки, наполненные водой. Из воронки в воронку мы добрались до кладбища и укрылись в большом склепе. Едва мы прикрылись изнутри массивной металлической заслонкой, к склепу подошел немецкий танк. Может быть даже тот самый «тигр», который поджег нас. Не стану описывать наших поз — положение плода в матке. Почти не прекращался дождь. В склеп протекала вода. Мы окунали в нее носовые платки и сосали их. Есть, мне, кажется, не хотелось. Даже дыханием мы боялись выдать своё присутствие. Около четырёх суток я не вынимал указательный палец из кольца гранаты, зажатой в правой ладони. Я знал, что не должен достаться немцам живым. В ночь на четвёртые сутки убрался немецкий танк. Мы ждали до рассвета. Утром рискнули полностью отодвинуть заслонку. За дорогой, метрах в ста двадцати от нас увидели знакомых разведчиков из 184 стрелковой дивизии. Выползли из склепа. Ноги нас не держали. По-видимому, именно это спасло нам жизнь. Кто-то из разведчиков решил прощупать нас очередью из автомата. Пули ударили в невысокое мраморное надгробье. Во весь свой хорошо поставленный командирский голос я покрыл разведчиков такой изысканной фиоритурой, какую даже им, с их небедным матерным запасом, еще не приходилось слышать. Что тут было! Потом с механиком-водителем мы стояли перед нашей могилой. В сгоревшем танке, в месиве на снарядных чемоданах нашли мои погоны. Это были ровненькие запасные погоны, а не те, помятые, на моей гимнастерке. Мне ведь было девятнадцать лет и, несмотря на бои, иногда хотелось быть красивым. Так решили, что и мои останки в этом месиве. Оружейники извинялись за скромное надгробье и уверяли, что это только временное.