Статьи и рассказы
Шрифт:
В воскресенье девятого мая 1953 года Горская пришла поздравить меня с Днём Победы. Этот день не был официальным праздником. Но фронтовики обходились без постановлений и указов. Горская пришла в травматологический пункт не с пустыми руками. В авоське была полулитровая бутылка водки и ещё что-то, завёрнутое в бумагу. Что-то оказалось докторской колбасой и голландским сыром. Очень кстати. В общежитии у меня не было ничего, кроме краюхи хлеба. А в магазинах не было ничего, кроме крабов и печени трески по пять пятьдесят за баночку. Остальное приходилось доставать. Дежурство оказалось относительно спокойным. Ответственный дежурный разрешил мне отлучиться. Мы поднялись в
Горская скептически осмотрела моё жилище. Она увидела его впервые. Очень мне хотелось выпить. И не менее хотелось закусить. Но не мог же я в такой день сесть напротив зеркала и чокаться с самим собой. Тем более, что в нашей комнате не было зеркала. Горская не отказалась выпить со мной. Я выскочил, чтобы найти в институте какое-нибудь подобие рюмок или бокалов. В детской клинике нашёл два фужера. Договорились пить в пропорции один к двум. Горская подняла свой фужер:
— За вас, Ион, вернувшегося из этой бойни.
— Спасибо. Но, если вы не возражаете, первую мы выпьем молча. Так мы выпиваем в память о погибших.
Я наливал довольно точно. Горской в два раза меньше, чем себе. Даже был удостоен комплимента по этому поводу:
— Чувствуется тренировка. Кстати, вы ведь дежурный врач. Не следует ли нам остановиться?
— Не следует. Триста сорок граммов — не доза, которая может сказаться на моей трудоспособности.
— О! Оказывается вы хвастун!
— Это не хвастовство, а констатация факта.
— А я почему-то считала, что евреи не очень пристрастны к водке.
— Видите ли, то, что я еврей, мне дали почувствовать в последние несколько лет. А пристрастить, как вы выразились, успели до этого.
— Ладно, не будем о политике. Давайте лучше поговорим о вашем быте. — Она плавно обвела рукой полукруг.
— И об этом не стоит. Я ведь здесь только ночую. Да и то, если не дежурю.
— Я не об этом. Если я не ошибаюсь, через три недели вам исполнится двадцать восемь лет. А вы ведёте какой-то странный образ жизни. Девушки у вас нет. Проституции, как известно, нет в стране советов. Но даже если бы была, то не для такого чистоплюя как вы. У вас ведь может наступить, — как это в медицине называется? — атрофия от бездействия. — Я рассмеялся. А Горская продолжала: — Знаете, Ион, я решила вас женить.
Продолжая смеяться, я разлил в фужеры остаток водки:
— За вас, Горская. Есть ли в наше время невесты, подобные вам?
Мы спустились в травматологический пункт как раз во время. Карета скорой помощи привезла старушку с переломом лучевой кости. Это была работа для меня. Ответственный дежурный к такой не снисходил. Вероятно, в тот же день я забыл об угрозе женить меня. Но Горская, как выяснилось, не забыла.
В субботу на следующей неделе, войдя в институтские ворота после посещения столовой, в которой слегка обманул чувство голода общепитовским обедом, я увидел Горскую на скамейке возле поликлинического отделения. Она ждала меня. Обычно я представал пред ней в хирургическом халате, надетом поверх майки. А сейчас на мне был костюм, тот, выданный профкомом ещё в студенческую пору, под пиджаком сероватая рубаха и тоненький вязаный галстук. Не было сомнения в том, что Горскую огорчил мой наряд, но она ничего не сказала по этому поводу.
— Ион, завтра в двенадцать я заеду за вами и повезу познакомить с невестой.
Я уже давно так не хохотал. До слёз.
— Горская, — сказал я, постепенно успокаиваясь, — я завтра дежурю.
— Не стыдно вам лгать пожилой женщине? Вы дежурите в среду, а потом в понедельник, в день вашего рождения. Ваше расписание мне известно, как моя роль в день генеральной репетиции.
Во время дальнейшего диалога я проявлял невиданное упорство, но отступил, когда Горская сказала, что я мог бы смирить своё упрямство и оказать услугу пожилой женщине.
— Ладно. Так кто же эта невеста?
— Увидите. Посмотрим, достаточен ли ваш словарный запас, чтобы описать эту девушку.
— Не надо деталей. Возраст. Род занятий.
— Да, словарный запас у вас пока на уровне анкеты. В начале октября ей исполнится двадцать два года. Отличная разница в возрасте. Переходит на последний курс биологического факультета киевского университета.
— Студентка. Понятно. И вы полагаете, что на свою нищенскую зарплату я смогу содержать студентку?
— А вам не придется её содержать.
— Странно. На нашем курсе не было ни одной студентки, которая могла быть сыта на свою стипендию.
— Она не на вашем курсе. И вообще не морочьте мне голову. Или, как выражался любимый вами Беня Крик, пусть вас не волнуют этих глупостей. Будьте здоровы. Завтра в двенадцать я за вами заеду. — Она ушла, отмахнувшись от пулемётной очереди моих возражений.
В воскресенье, ровно в двенадцать в институтский двор въехала тёмно-коричневая «Победа». Горская вышла из автомобиля, чтобы уступить мне место рядом с шофёром. На заднем сидении я не помещался из-за своей увечной ноги. Горская оглядела меня с явным неудовольствием. Наряд мой был ей известен. Но с неземной скоростью на моём лице вырастала щетина, ну просто не из волос, а из медной проволоки.
— Послушайте, Ион, я впервые вижу вас небритым. Что это? Демонстрация? Полюбите нас серенькими, а беленькими нас все полюбят?
Я объяснил, что, хотя прошло уже почти девять лет после того, как я горел в танке, кожа на лице всё ещё очень тонка и чувствительна. Бреюсь я безопасной бритвой с лезвиями «Нева». Поэтому каждое бритьё — экзекуция. В редкие нерабочие дни я позволяю себе избежать экзекуции. А сегодня именно такой день. Горская поверила только факту. Но на её лице было написано понимание того, что факт — половина истины. Она была права. Хоть так я хотел отомстить ей за посягательство на жалкие остатки моей независимости.
Горская явно обиделась. Она не познакомила меня с шофёром, вероятно, хозяином автомобиля.
— Куда мы едем? — Спросил я.
— В ботанический сад, — сухо ответила Горская. Именно в этот момент мы проехали по бульвару Шевченко мимо ботанического сада.
— Это старый ботанический сад, — предвосхитила она мой вопрос. — Мы едем в новый. На дачу.
Не доезжая до моста через Днепр, автомобиль свернул направо и стал взбираться в гору по извилистым улочкам. Мы въехали в ворота и остановились перед вполне капитальным домом, нисколько не напоминающим дачу. Я вышел из автомобиля и застыл, потрясённый открывшимся видом. До войны возле нашего дома росло два куста сирени. Не кусты, а деревья. Простая сирень и персидская. Я знал ещё белую. А тут на многие десятки метров выстроилось неправдоподобное цветение, буйство. И каждый куст отличался от соседнего. Уже потом я узнал, что здесь одновременно цвело более ста восьмидесяти видов сирени. За ней вдали из зелени возникали купола Выдыбычского монастыря. А там, внизу, Днепр. Я всегда любовался им. Но никогда раньше он не казался мне таким умиротворяющим. Никогда раньше не открывались за ним дали такой ослепительной красоты, такая прелесть, тающая в платиновой дымке, там, где следовало быть горизонту.