Ставка на бандитов
Шрифт:
Облизнув языком пересохшие губы, лежащий на земле произнес.
— Вы все знаtте, кто я такой. Больше мне добавить нечего.
На круглом лице Грыжи появилась зловещая улыбка, и он спросил:
— А как насчет вашей работы на «комитет»?
— Какой комитет? — попытался изобразить полнейшее недоумение Дмитрий Степанович.
Грыжа, изо всех сил стараясь сдержать желание ударить допрашиваемого, уточнил:
— Ну хорошо, допустим, у вас вылетело из головы прежнее название пресловутого КГБ. Тогда поставим вопрос иначе: какое задание у вас от ФСК и что вам удалось узнать?
Видя,
— У вас есть шанс сохранить свою жизнь. Стоит все честно рассказать, и мы вас отпустим. В противном случае вам будет очень больно.
Дмитрий Степанович продолжал хранить молчание. Тогда, достав из-за пояса пистолет с глушителем, Грыжа зловеще выпалил:
— Если ты, мразь, будешь со мной играть в молчанку, я тебе твою слишком умную башку разнесу в щепки. Говори, сука!
Переверзев лишь плотнее сжал зубы, бешено вращая зрачками. Ему по-настоящему стало страшно, но именно этот животный страх и мешал ему говорить.
Грыжа, ничего не добившись угрозами, обернулся к Костоправу:
— Давай, Андрюша, твоя очередь. А ты, — старший посмотрел на стоящего несколько в сторонке Кузьму, — возьми кусок тряпки и сделай кляп.
Склонившись над жертвой, Кузьма плотно зажал Переверзеву рот с помощью носового платка. Тем временем Костоправ, вцепившись обеими руками в большой и указательный пальцы правой руки лежащего на земле мужчины, стал тянуть их в разные стороны, будто пытаясь разорвать.
Дмитрий Степанович пытался кричать, но боль вылилась наружу беззвучными потоками слез, обильно катившихся из широко раскрытых глаз жертвы.
— Будешь говорить, сучара? — упорно допытывался Грыжа.
В ответ — невнятное мычание.
— Да убери ты кляп, Кузьма, — распорядился Крепыш, обращаясь к своему подручному.
Но, как только Кузьма освободил рот Переверзева, окрестности прорезал душераздирающий вопль отчаянья и боли, оборвавшийся столь же внезапно, как и начался.
— Я тебе, падла, поору, — зло процедил Костоправ и принялся с удвоенной силой налегать на фаланги пальцев несчастного.
Вдруг Дмитрий Степанович, еще секунду назад отчаянно вращавший зрачками и извивавшийся, как змея, безуспешно пытаясь вырваться из-под тяжести навалившихся на него тел, неожиданно обмяк и, закатив к небу глаза, смолк.
— Что это с ним? — спросил удивленно Грыжа. — Кузьма, посмотри.
— По-моему, ему кранты, — ответил тот, пытаясь нащупать пульс на шее жертвы.
— Во бля, — выругался старший и обратился к своим подручным. — Значит, так, Дюку скажем, что он сознался в том, что стучит на «контору», но поскольку больше ничего не знал, мы его хлопнули. Все понятно?
— Не дурнее паровоза, — парировал Андрюша Костоправ, не хуже остальных понимая, какое наказание им уготовит пахан, если узнает, что этот лох-ученый скопытился раньше, чем заговорил.
— Если так, дуйте к машине, — распорядился Грыжа, снимая с предохранителя пистолет и наведя отверстие глушителя точно в лоб жертве.
Глухой щелчок выстрела совпал с треском проломившейся черепной коробки. Из образовавшегося отверстия брызнула кровь вперемешку с мозгами, испачкав
— Тьфу ты, — он сплюнул на остывающее тело и обстоятельно выругался, направляясь к ожидавшим его в машине подручным.
Как только за Грыжей захлопнулась дверца белых «жигулей», раздался пронзительный визг колес. В следующий миг габаритные огни автомобиля растворились в вечерних сумерках.
Прошло несколько часов с момента поспешного отъезда Дюка. Монах все это время провалялся на кровати, бездумно глядя в потолок и время от времени что-то тихо напевая себе под нос.
Мать Фомина вместе с его товарищами сидела напротив недавно привезенного Музыкой огромного японского телевизора, с интересом глядя на экран — передавали какое-то музыкальное шоу.
Наконец Бур, не выдержав такого однообразного занятия, обратился к пахану:
— Слушай, Валера, может, поедем прокатимся куда-нибудь? Чего напрасно дома торчать, когда можно не слабо загудеть?
— Действительно, — вмешался Музыкант, поддержав приятеля, — поехали, а, Валер?
Приподнимаясь на локте, Фомин ничего не выражающим взглядом окинул своих подручных, а затем, тяжко вздохнув, пробормотал:
— Можно и прокатиться, — однако, взглянув на наручные часы, спросил с сомнением в голосе: — Не поздно будет? Все же двенадцатый час…
— Да ты что, Валера, — улыбнулся Бур, — самое время.
— Ладно, — согласился Монах, вставая с постели, — поехали…
Спустя минут двадцать черный «мерс» влился в редкий вечерний поток разномастных автомобилей, мчащихся по ярко освещенному Кутузовскому проспекту в сторону Садового кольца.
Перегнувшись с заднего сиденья, Бур обратился к Фомину:
— Куда едем? — спросил он.
— Вам лучше знать, — отмахнулся Монах, — мне все равно.
— Может, в «Арлекино», — вмешался сидящий за рулем Музыкант, — или в «Метелицу»?
— Поехали в «Арлекино», — предложил Бур, — там хоть и сарай, зато подешевле и телок побольше.
— В «Метле», между прочим, бикс тоже немало, — возразил Музыка, все же сворачивая на набережную, — хотя мне все равно, поехали в «Арлекино».
Миновав Белый дом и забор посольства США, машина, не доезжая одного квартала до станции метро «Баррикадная», свернула влево и въехала на охраняемую стоянку ночного клуба.
Монах удивился: просторная площадка практически полностью заставлена автомобилями, преимущественно престижными иномарками. Ему и в голову не могло прийти, что в столь поздний час нашлось такое огромное количество желающих потратить свои деньги. Как он ни старался перестроить ход своих мыслей, но до сих пор рассуждал категориями начала восьмидесятых.
Пройдя на второй этаж и устроившись напротив сцены, где готовилось какое-то шоу, троица сделала заказ подошедшему официанту.
Фомин, не скрывая любопытства, оглядывался по сторонам, переводя взгляд с небольшой группки примостившихся за соседним столиком «ночных бабочек», скорей раздетых, чем одетых, на вольготно развалившуюся компанию бритоголовых малолеток с тупым выражением на лицах и бугрящейся под плотно облегающей одеждой мускулатурой.