Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
* Палочка для письма для процарапывания на восковых табличках, употреблявшаяся в античности и в средневековье.
* Новый Завет (Послание к Римлянам).
* Евангелие от Матфея.
========== Глава 171 ==========
“Три дня назад умер от простуды маленький Ираклий, младший сын Мардония: я так и знала, что он безнадежен. Я теперь редко пишу, и вот только собралась.
Нужно было видеть бедную Рафаэлу над мертвым сыном. Она на все
Мардоний сам был раздавлен смертью сына, а не то прибил бы ее: я никогда не сомневалась, что между ним и Микиткой самая высокая платоническая любовь, которой они никогда не грязнили. Разве что, может, поцеловались пару раз. Но Рафаэла, конечно, насмотрелась у себя в Италии на всякое непотребство, любовники-мужчины там совершенно не сдерживаются: с чего бы ей думать о муже иначе? А Микитку она может представить только наложником македонца, зная, что он скопец…
Хотя я даже не думаю судить Рафаэлу: вот несчастное существо, вот несчастная мать, у которой не осталось никакой опоры, кроме семьи мужа-еретика! У меня есть мои русы, и все мои греки, с которыми я сроднилась, как никогда не могла бы сродниться с итальянцами, - а у Рафаэлы никого нет! Только с Магдалиной она говорит, но мало: Магдалина теперь больше наша, чем итальянка.
Я заметила, что хотя Рафаэла разругала всех вокруг, мужа она бранить воздержалась: ведь ей жить с ним всю жизнь, и это не изменилось… Господи, помози.
Мардоний теперь опять утешается у Микитки, у Мардония тоже больше не осталось ни одной близкой души – а итальянке оттого еще хуже. Как бы она не отравила нашего бедного евнуха: с горя дочь Моро может такое сделать, и если что сотворит, Леонард вступится за нее, а не за Микитку. Комес очень хорошо мне объяснил, что думает о мужской любви… хотя если бы не эта мужская любовь, он никогда не получил бы меня, даже не увидел бы живой.
Мои Леонид и Теокл заслуживают памятника, и я его им поставлю, если только вернусь живой в Италию.
А Мардония винить последнее дело, он своей латинянке не изменял и всегда делал для нее сколько мог. Никто не виноват, и все друг друга поедом едят!
Что ж, один Бог властен здесь, как и во всем. Нужно успокоиться. Радоваться, чему можно… самый лучший совет и древних греков, и христианских священников. Грех уныния - худший из грехов.
Леонард сказал мне, что наши люди неулыбчивы, - мне и самой так кажется после Италии и Византии. Но у южных людей улыбка от солнышка: они не столько другим, сколько себе радуются… а когда улыбаемся мы, северяне, это от самого сердца. Леонард со мной согласился.
Десять дней назад выпал большой снег, и все мои греки удивлялись ему, как дети. Мой муж стойко переносит даже московский холод и ходит полураздетый… Феофано тоже была всегда горячая. Леонард со смехом заметил, что и среди наших мужчин много таких стойких, которые ходят полуголые. Я ему сказала в ответ, что у таких богатырей зимнего платья нет или берегут: оттого и закаляются.
Но меня и детей муж одел в меха с головы до ног, и правильно сделал: разлюбила я нашу зиму, отвыкла, а дети и вовсе никогда ее не знали. Я никогда не думала, что все здесь будет для меня такое чужое. Еще до того, как умер мальчик Рафаэлы, я просила Леонарда прокатить меня на санях до нашего подворья, где я служила девушкой, почти двадцать лет тому.
Боже
Я как будто в первый раз сюда попала: ничего ни во дворе, ни в доме не могла узнать, ни одного лица не вспомнила. Меня когда заметили в моих санях, в гости позвали, с поклонами, с радостью… лицо у меня наше, русское, а платье хотя и заморское, но богатое. Думали, я своя боярыня – с мужем на торг или куда далече ездила и чудес навидалась и набралась…
Таких чудес понабралась, что никому здесь и не снилось.
Рабу Желань во мне никто не признал. Но лучше бы уж признали.
Я когда заговорила, все так рты и открыли: уставились на меня, как на гречанку. Я теперь и есть гречанка, и слуги у меня все греки: хотя с ними хозяева не разговаривали, оставили в людской. А про гибель Царьграда у нас давно все слышали-переслышали – про то, какие там теперь турецкие порядки, как будто своих грецких порядков не хватало.
Хозяева у меня всегда вежеством отличались, хотя теперь уже Козьма Симеонович умер, и подросли сыновья. Сын боярский с женой меня вежливо попотчевали, послушали, сколько я могла слов связать, и под белы руки проводили прочь. Больше не позовут: еще и другим наскажут.
Никто нигде не любит своих женщин, понабравшихся чужого, - да и чужих жен не слишком-то привечают, куда опасливей, чем мужчин-гостей!
Сейчас вот, когда пишу, смеюсь и плачу: неужто и вправду думала, глупая, что Русь мне так же прирастет к сердцу, как когда-то оторвалась?
Со мной на чужой земле все время были мои русские люди, они оставались для меня свои – но они потому оставались свои, что жили со мной и менялись вместе со мной! Даже Евдокия Хрисанфовна, которая мне была вместо матери, и та поменялась, на греческий, на итальянский лад! В Италии-то мне не видно было!
С нашими, с настоящими своими, я теперь двух слов сказать не могу… Леонард отвечает за нас всех, как делал всегда. Слава богу, что хоть язык наш выучил достаточно, чтобы почти не затрудняться. Когда бывает совсем трудно, я помогаю… Леонард как-то удивился, что здесь у нас нельзя говорить с женщинами. Сказал, что в Болгарии с этим было проще, а у нас на Руси как будто Персия, которую перенесли на север, - такое же затворничество.
Я согласилась, что терем есть терем, но войти туда можно, и есть много путей: только в каждый терем свои пути. Как на востоке – да ведь и в Византии так же было. Я сказала, что наши жены вовсе не рабыни, да Леонард и сам давно знает, каковы наши жены. Но мужчины их могут особенно беречь от нас, да жены и сами берегутся: потому что у них нет веры грекам… после того, как они ни себя, ни своего царства от туретчины не отстояли. А наш комес еще о какой-то философии говорил!
Леонард, конечно, оскорбился такими моими словами, но не возразил: он для этого слишком честен перед самим собой.
Но Леонард не упал духом: не таков мой герой. Он меня всегда удивлял и теперь не перестает. А Вард меня удивил еще больше… вот самая большая радость, и самая большая моя тревога.
Мой сын мне сказал, что хочет взять в жены русскую девушку – такую, как была я. И я вижу, что его с этого не сдвинешь… в кого только пошел упрямством, в отца или в отчима?
Я сыну ответила, что от всей души благословляю его на такое дело… хотя не так-то это и честно, вывозить девиц из Руси в жены чужестранцам, когда-нибудь потом от этого будет великая общая польза.