Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Микитка отвернулся. Загнул палец на левой руке, потом еще два.
– Мать… матушка уже три года как преставилась, - тихо сказал он. – Владимиру одиннадцать лет, Глебу четырнадцать… большие, - евнух улыбнулся с гордостью.
Уже четвертый год, по смерти Евдокии Хрисанфовны, Микитка заменял своим младшим братьям и отца, и мать. Он был настолько старше их, что и в самом деле почти мог бы быть им родителем; и учил их всему, что знал, как Леонард учил московитов мужской науке, а Феодора давала греческое образование. От Микитки братья много узнали о Руси – все, что Микитка сам видел
– Еще пара-тройка годков, пока госпожа Феодора не родит и не отдохнет, - и комес повезет их, - решил Микитка.
Мардоний склонился к другу – теперь он вырос заметно выше его:
– И ты с ними поедешь?
Это было все, что македонец хотел знать.
– Мать мне не велела, - ответил Микитка. – Но мать не додумала, даже она всего передумать не может. Как я братов моих оставлю теперь? Поеду, хоть по первости… их же нужно будет в дома боярские ввести, к делу пристроить, да и свое хозяйство завести! Пусть даже деньги есть – у нас ведь не Италия, не Греция… все само не цветет, как в вашем раю!
Мардоний широко раскрыл глаза:
– А вдруг ты там останешься?
– Останусь, - Микитка тряхнул головой. – Хоть на сколько-то да останусь. Своя кровь, как же бросить?
Мардоний прикрылся ладонью. Он вообразить себе не мог ничего ужасней, чем лишиться своего сердечного друга навсегда.
Потом он отнял руку от лица и посмотрел на своего Патрокла, сжав губы.
– Я тогда с тобой поеду, - решительно сказал молодой македонец. – И пусть кто что хочет, то и говорит!
Микитка засмеялся. Глядя сейчас на этого обласканного югом и греческой жизнью македонца, он мог понять его предложение только как шутку.
– Выдумал ты, брат! А как ты свою итальянку возьмешь?
– А как все греки к вам плавали, - откликнулся Валентов сын почти надменно. – Ты сам как приехал? А Рафаэла теперь моя, а не Моро, куда укажу, туда со мной и поедет!
Мардоний топнул ногой.
– По-вашему я уже говорю!
Микитка уважительно качнул головой.
– Ты молодец, хозяин стал, - сказал он. – Но ты словами не бросайся… сейчас пошутил, а потом это ведь может тебе всю жизнь перевернуть, - серьезно заметил евнух. – Да и не одному тебе.
– Пусть перевернет, - сказал Мардоний.
Он вскинул голову.
– Мне друг дороже! И разве мы с тобой не мужчины? Вдвоем нам ничего не страшно!
– Мужчины, - улыбнулся Микитка.
Сейчас он совсем не смеялся.
Леонард и в самом деле был теперь совсем счастлив с Феодорой, которая опять ждала ребенка. Варда комес уже учил морскому делу, и даже брал с собой на Крит, когда ездил искать Александра.
Сына Фомы Нотараса они тогда так и не нашли – сказал ли Фома правду в последнем письме, осталось неизвестным; но им пришлось учиться быть счастливыми, несмотря на это. Ради себя, ради подрастающих и будущих детей. Феодора тогда тоже плавала с мужем – Леонард брал ее с собой в первый раз, еще раз показать русской подруге свою родину и дать проветрить голову, глотнуть свободы. Они тогда всей семьей вдоволь наплавались в теплом море… Феодора вспомнила все уроки, которые забыла.
Вард
Большой радостью стало то, что нашлась почти половина команды Леонарда: бывшие каторжники разыскали друг друга на Принцевых островах и сумели нанять корабль и вернуться домой. А больше всего Леонард обрадовался возвращению Артемидора, которого давно почитал погибшим, как когда-то мертвым мыслили его самого.
Феофано за эти годы почти не изменилась – достигнув сорокалетнего возраста, лакедемонянка не старилась, точно узнала какое-то средство, отвращающее старость. Она все еще жила в провинции, но иногда появлялась в городе, в самом Риме; и даже осмеливалась высказывать там свои греческие женские идеи. Это произвело шум, но царицу амазонок никто не тронул.
Лакедемонянка была не только признанной знаменитостью: она была православной веры, что все еще защищало ее от нападок инквизиции. И ее защищало и хранило все ее греческое братство: общими усилиями это братство окрепло и увеличилось за прошедшие годы, скольких бы страданий грекам ни стоило опять поднять голову.
Феофано тоже выходила в море, выходила сама, изумляя всех своей смелостью, – на нанятом у венецианских греков корабле. Она полностью вернула комесу долг и нажила состояние, причем кое-что получила неожиданным образом: через год после Евдокии Хрисанфовны умер от постыдной болезни Мелетий Гаврос, и часть своего немалого состояния старый киликиец оставил прославленной лакедемонянке. Это было скрыто от его итальянской семьи: от жены-римлянки и даже от детей.
Мелетий Гаврос, хотя и вел итальянскую жизнь, совсем не желал обогащать итальянцев посредством своей смерти.
Любовь Феодоры и Феофано, как и между Микиткой и Мардонием, только окрепла с годами; и была еще крепче, чем у этих двоих. Еще до того, как Феодора снова понесла от Леонарда, Феофано брала свою филэ с собой в море – на корабле, о чем Феодора давно тосковала, и поплавать. Комес отпустил жену по первой ее просьбе. Критянин до сих пор свято помнил свои слова, сказанные Феодоре еще в греческом тогда Константинополе, – он по-прежнему готов был умереть за то, чтобы две отважные и прекрасные подруги могли купаться в море без стыда и страха.
В этот раз Феодора родила дочь. И в этот раз Леонард очень радовался девочке – ее назвали Ириной.
Когда Ирине исполнился год, в доме всерьез заговорили о том, чтобы наконец поехать в Московию. Клятва, данная Евдокии Хрисанфовне, не могла терпеть так долго.
========== Глава 168 ==========
Феодора стояла на палубе, облокотившись о низкий борт, - ветер отдувал с шеи темные волосы, свободно подобранные несколькими косами на висках и затылке; головное покрывало давно свалилось. Феофано стояла рядом – спиной к борту, скрестив руки на груди. Случись большая волна, она свалилась бы в воду, но лакедемонянку это нисколько не тревожило.