Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Потом она вздохнула и улыбнулась.
– Пахнет, как дома в лесу.
– Да, - согласился Леонард: и Феодора не стала спрашивать, откуда он знает, как пахнет в русских лесах.
Неожиданная мысль о том, что Леонард строил “Василиссу Феодору”, чтобы завязать долгую торговлю с Русью, как в стародавние времена, оказалась очень утешительна. Пусть даже критянину это будет далеко не так выгодно, как греческим эпархам и царевым мужам в Константинополе, где они могли ставить русским купцам свои условия и назначать цены.
Породниться с землей своей жены для Леонарда стало самой насущной потребностью.
Феодора
Леонард, обнимая за плечи, свел жену на берег и передал ей дочку.
– Поезжайте домой… я скоро буду. Или, если хочешь, вас подвезут.
Он бросил взгляд на Магдалину, которая в своем черном монашеском платке стояла поодаль – и, когда господа не видели, крестилась католическим крестом и что-то шептала, глядя на галеру.
– Нет, мы лучше верхом. Только подсади нас, - попросила Феодора.
Для венецианцев было все еще в диковинку видеть мать с младенцем верхом на лошади, а не пешком и не в экипаже: если это была знатная дама, к каким причисляла себя жена комеса Флатанелоса. Но итальянцам недолго осталось дивиться такому зрелищу.
Леонард бережно подсадил московитку на спину Борея, а потом подал ей дочку. Улыбнулся, незаметно от остальных задержав руку на колене жены.
– Я скоро, любимая.
Феодора улыбнулась мужу, а сама подумала, что дома сесть на лошадь у всех на глазах будет никак нельзя… если Борей переживет это плавание. Хотя одна ли Москва есть на свете, и одна ли византийская строгость? Теперь, когда рабыня Желань знатная госпожа, она сможет поездить по Руси, на воле, где разные порядки… ее муж только похвалит за это.
Добравшись до дома, Феодора пошла с Ириной в спальню: Магдалину еще пришлось ждать, она поехала в экипаже вместо своей госпожи. И, конечно, итальянка будет недовольна поведением хозяйки.
Но сейчас Феодора думала не об этом, а о том, что в спальне этого венецианского дома у нее совсем недавно было последнее любовное свидание с Феофано. Последнее слияние душ, высшее выражение женской любви и дружества, которого никто больше не поймет… а на Руси тем паче никто не поймет.
Когда вошел муж, Феодора не повернулась к нему, глядя в высокое полукруглое окно в толстой беленой стене, - напротив этого окна висела давным-давно привезенная Леонардом икона, которая видела все, что было между ней и царицей. И этот византийский бог все им прощал…
Московитка услышала, как Леонард склонился над дочерью: зашелестели покрывала постели и скрипнули половицы под его весом, как критянин ни старался не шуметь. Потом комес подошел к жене со спины.
Он только обнял Феодору за талию, но ничего ей не сказал; она дрогнула, но не оттолкнула критянина. Феодора могла бы оттолкнуть его в такую минуту, несмотря на то, что комес Флатанелос был ее супруг, господин и отец ее детей.
Московитка повернулась к мужу и посмотрела в его глаза – и прочла в карих глазах грека, как он благодарен ей за все. Немного найдешь таких мужей: где бы то ни было… с остальными мужчинами всем женщинам постоянно нужна неженскость. Нужно постоянное преодоление своей женскости, чтобы не превратиться в рабов: как превосходящей силы мужчин, так и их образа мыслей.
“Феофано говорила, что каждая
Царица амазонок очень нужна своим подданным – и ей очень нужны ее подданные по всему миру.
Прощальный вечер был устроен в доме Флатанелосов – и на него, само собой, приехала вся семья Дионисия Аммония, еще несколько римских и венецианских друзей Леонарда – и Феофано со своим сыном и незаконным мужем.
Феофано еще поедет с ними до Венеции – и сейчас, поглядывая на свою великолепную подругу, Феодора сдерживала печаль, зная, что последний миг еще далек. Нет: совсем не так далек… но наступит не сейчас. Еще не сейчас.
Они пили легкое душистое вино, играла музыка; люди вокруг разговаривали и смеялись, даже ее муж, хозяин дома, смеялся с остальными. Как он мог?
Вокруг были все, кого Феодора любила, - все, кого она полюбила на чужбине и кто сражался вместе с нею за их общую греческую веру и свободу; но видела перед собою московитка только одно лицо. Феофано, казалось, тоже не видела больше никого, кроме своей возлюбленной.
В зале шумели все дети Феодоры и чужие дети разных возрастов – но московитка наконец обратила внимание только на одного.
– Вард, - она шепнула старшему сыну, красивому и сильному юноше, и Вард тут же подошел. Он склонился к матери, ожидая какой-то особой просьбы.
– Сынок, ты можешь мне нарисовать царицу… Феофано? – тихо попросила Феодора. – Ты ведь хорошо рисуешь людей.
Это была правда: Вард, в котором проснулся не только талант моряка, но и такой же настоящий греческий талант к искусству, стал прекрасным художником, который хватался за уголь и бумагу всегда, когда бывал свободен. Феодора горько упрекнула себя, что не попросила этого раньше. Может быть, не могла, чувствуя, что Вард догадается о причине.
Сын посмотрел ей в глаза карими глазами комеса Флатанелоса, и Феодора поняла, что Вард догадался о причине. И, по-видимому, давно…
– Пожалуйста, - повторила мать сыну.
– Хорошо, мама, - сказал юноша.
Он вдруг улыбнулся ей, хотя мать этого не ожидала. Сколько понял старший сын Фомы Нотараса? Может быть, даже и все.
Ее любимец сразу же ушел – приглядеться к царице со стороны, пока у него была такая возможность; и, может быть, приступить к работе немедленно.
Мардоний, сидевший рядом со своей Рафаэлой, проводил Варда взглядом, потом посмотрел на своего евнуха. Потом сочувственно взглянул на хозяйку.
Молодой македонец увозил с собой все, что любил, - хотя сейчас никто не мог сказать, как уживутся между собою в Московии все его привязанности.
В рыжей Рафаэле Моро тоже горел огонь, которого мужчины не потушили.
После праздника Феодора одна сходила на могилу Фомы Нотараса и принесла ему цветы. Она присела прямо на землю посреди этого поля и долго сидела, опустив голову, думая о Фоме и Феофано, - амазонки не раз бывали на могиле патрикия вдвоем, но сейчас не могли оставаться вдвоем. Это было слишком мучительно, как будто разрыв уже совершился.