Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
– А ты что же?
Македонец сделал приглашающий жест.
– Я не хочу, - Микитка покачал головой и засмеялся. – Я на тебя смотрю, и я - как будто ты… Мне за тебя сладко…
Мардоний встал.
– А мне только у тебя так сладко естся, - сказал он, улыбаясь. – Околдовал ты меня, брат Микитка!
Мардоний говорил по-русски: он научился по-русски уже сносно, хотя говорил все еще гораздо хуже Леонарда и Феофано. Подойдя к другу, Мардоний обнял его за плечи.
– Дома совсем не то, что
Потом он удивленно и радостно засмеялся:
– А я думал, ты меня оттолкнешь!
Микитка не только не толкался – он ответил на поцелуй. Но потом сразу отвернулся.
Немного помолчав, московит сказал:
– Ты думал, я святой? Куда там!
Евнух вздохнул.
– Все эти святые, плоские, с икон, - чему они научат? Они сами неживые и других убивают… вот мать моя была, как святая, а какая горячая! Она за всех людей жила, и страдала, и радовалась тоже за всех! И душой, и телом!
Мардоний серьезно кивнул.
– Понимаю, - сказал он. – Ты за меня радуешься, потому что научился жить тем, чем я живу… это и есть любовь. Ты как будто у меня крадешь… а у меня только прибавляется!
Он опечалился.
– И я так же краду у тебя, когда о тебе думаю… только я бы тебе больше дал, чем взял.
Микитка понял.
– Я как мертвый… наполовину мертвый, и совсем меня не оживить, - усмехнулся он. – А будь я здоров, я бы не отказался… хоть раз с тобой.
Мардоний не поверил своим ушам.
Он долго смотрел на друга – а потом тихо спросил:
– Не отказался бы со мной? Правда?
– Не это, - поспешно воскликнул Микитка, вскинув ладони. – Без грязи!
Мардоний, наморщив высокий смуглый лоб, смотрел на него исподлобья очень серьезно, напоминая сразу и отца, и дядю.
– Так ведь этого… самой-то содомии между друзьями, между равными у нас и не было в обычае. Только пленников так брали, и наложников, - сказал он. – То, что сейчас в Турции и в Италии творится между мужчинами, - одна грязь!
Микитка кивнул.
– У нас на Руси мужеложства тоже теперь хватает, я сам слышал, хоть и не видел: у турок взяли да у вас, - вздохнул он. – Мне мать говорила, что у нас нельзя этим никого в соблазн вводить, потому что переврут все и в грязь спустят, как содомиты и делают. Мать сказала, что если уж чужое налаживать, то налаживать весь греческий обычай, с понятием, как у вас было, - но ведь у нас-то никак нельзя! Мы у вас взяли много и доброго, и худого… и довольно. Мы сами по себе должны стоять!
Мардоний нежно улыбнулся.
– Обычай с понятием – это у нас с тобой, - сказал он. – Потому что мы друг друга любим. Я никого здесь так не полюбил, как тебя люблю, - вздохнул младший Валентов
Он скривился, приставив ладонь к шее, под гладко выбритым подбородком.
– Достают? – спросил Микитка сочувственно.
Мардоний покачал головой.
– И не спрашивай. Рафаэла мне хоть и давно уже своя, а все равно чужая… как раскричится, про свою родню или про обиду какую-нибудь, или начнет по-латыни молиться, так хоть из дому беги. Они и говорят всегда как кричат, эти итальянки.
– Не бил ты ее? – спросил Микитка.
– Нет, - Мардоний удивился. – За что? Да ведь и не поможет.
– Я пошутил, - евнух грустно улыбнулся. – Битьем и правда только хуже сделаешь, а уж если без вины, так и вовсе погано будет в доме… И итальянку не переделаешь.
Мардоний сел на узкую жесткую постель друга, потом резко встал и прошелся по комнате.
– У вас хорошо, - сказал он с тоской. – Госпожа с комесом так хорошо живут, и мой дядя с женой… я никогда бы к тем итальянцам не возвращался. Или взял бы тебя и жену с сыном - и уехал от них насовсем!
– Извести-то тебя там больше не хотят? – спросил московит.
– А кто их знает, - ответил македонец. – Ненавидят, еще пуще прежнего, - у Моро меня все ненавидят, - он покачал черной красивой головой. – Бенедикто один меня любит, но все равно – своих больше!
– И молодец твой Бенедикто, - сказал Микитка: он поздно понял, что Мардоний говорит о своем итальянском друге и учителе, про которого дома у Флатанелосов вспоминал нечасто.
– А ты своих люби, - посоветовал евнух.
Он задумался.
– Помню, комес как-то говорил про своих критян… что они давно растворились среди народов, как соль в воде, - сказал евнух. – И нам в этой итальянской мутной водице тоже топиться нельзя, как есть все растворимся! Если будем вместе, может, лет через сто и храм православный тут построим!
– Размечтался, - засмеялся молодой македонец.
Потом Мардоний перестал улыбаться и, подойдя к другу, прижался лбом к его лбу. Сказал с глубокой тоской:
– Я бы сейчас уехал с тобой в Московию… или даже в Болгарию, хотя дядя ее презирает!
Микитка даже прослезился.
– Нельзя, милый, - сказал евнух. – Терпи.
Он прибавил:
– Ты хоть и католик теперь, а все равно - будь греческим католиком! Может, тогда хоть лет через двести мы здесь веру по-своему обернем! И у госпожи Феодоры скоро опять ребенок будет, и твоя Рафаэла опять в тягости, и Киру, твою двоюродную сестру, за грека просватали! Нас уже много, будет еще больше!
Мардоний посмотрел ему в глаза своими черными глазами и вдруг спросил:
– А когда комес поедет в Московию?