Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Наконец Леонарда позвали в дом, отдохнуть и подкрепиться – его засыпали вопросами, но едва ли дали сказать хотя бы слово в ответ; теперь Ангел, спохватившись, спросил, есть ли у комеса лошадь.
Леонард покачал головой.
– У меня есть, - Фома Нотарас впервые открыл рот.
Все повернулись к нему, и спасенный также. Фома Нотарас выглядел таким же усталым, как Леонард; но близость к комесу и понимание своей роли не то зло, не то радостно бодрила патрикия, будто игристое вино вливалось в жилы.
– Комес, ведь вы не откажетесь проехать
Матросы замерли, по рядам прошелестел шепоток… даже самые простодушные среди них давно понимали, какая собака пробежала между этими двоими благородными господами. Много больше того, что они не поделили жену.
– Вы согласны? – повторил Фома Нотарас: думая, может быть, что комес не услышал или притворился.
– Конечно, я согласен, - сказал комес. – Поедемте.
Патрикий перестал улыбаться, как будто не ожидал этого. Но потом так же любезно кивнул своему сопернику и должнику. Повернувшись к кому-то на борту, сказал несколько слов и небрежно махнул рукой.
На доски причала свели красивого белого коня – никто не знал, тот ли это конь, который был раньше у Фомы Нотараса, или уже другой; но греки вспомнили, что патрикий всегда предпочитал белых, заметных лошадей.
Патрикий первым вскочил на лошадь; протянул руку комесу. Ангел подсадил своего господина снизу – тот качался, и по морской привычке, и от усталости. Леонард сел впереди патрикия, как тяжелораненый.
Греки сопроводили Леонарда и его спасителя в тот же дом у моря, стоявший в апельсиновом саду, который в этом году еще не зацвел. Неизвестно, надеялся ли патрикий на то, что их увидят на улицах, - или сам себе не мог сказать, чего хочет; но всадников увидели. На них показывали пальцами, выкрикивали приветствия и просто шумели от изумления, толкаясь и разевая рты. Простой люд был не слишком воспитан, но всегда жаден до зрелищ… и Леонарда до сих пор помнили в Венеции не хуже, чем в его собственной семье.
Наверное, не один венецианец сейчас спросил себя: кто это везет героя на своем коне. Фома Нотарас должен был бы радоваться; но он, поприветствовав людей на пристани, опять словно бы сделался безразличным к их суждению и восхищению. Римский патрикий ехал, будто бы погрузившись в свои мысли, - только иногда посматривая по сторонам, чтобы не задавить кого-нибудь из зевак, которому вдруг взбредет в голову сунуться под копыта. Хотя Леонардовы греки следили за дорогой куда внимательнее обоих господ.
Леонард, вначале тоже безразличный, напротив, приободрился по дороге к дому; его карие глаза оглядывали улицы с беспокойством вождя, долго бывшего в чужих краях. Тут он вдруг почувствовал, как патрикий тронул его за локоть, и обернулся.
– Они забрасывали бы нас цветами, если бы успели приготовиться, - сказал Фома Нотарас, улыбаясь.
Леонард посмотрел на патрикия с каким-то горьким недоумением: казалось, за время пути он успел узнать своего спасителя лучше и не ожидал таких слов.
– Вы этого хотели? – спросил критянин.
Потом комес
– Нет, не хотели, это дешево для вас… Прошу вас, не отвлекайтесь от дороги.
Патрикий без споров отвернулся и продолжил править лошадью; он нахмурился и за весь путь не сказал больше ни слова.
Устроив гостей, греки наконец смогли расспросить их. Вымывшись и поев, Леонард не стал сразу ложиться спать, как и Фома Нотарас. Они были утомлены гораздо меньше, чем вернувшиеся с войны македонцы… или не могли думать о сне, находясь рядом друг с другом.
– Как же ты спасся, господин? – спросил Ангел комеса. – Ты один спасся?
Леонард взглянул на Фому и улыбнулся.
– Спроси об этом того, кто спас меня, - сказал он. – Вы расскажете, патрикий?
Казалось, Фома Нотарас сперва даже не хотел отвечать – не желал красоваться теперь, хотя шел только к этому; но потом передумал. Он улыбнулся одними губами.
– Я нашел комеса на острове Антигоне, куда отнесло его корабль, - сказал патрикий. – Мы с моими людьми поискали остальных сколько могли… но никого, кроме Леонарда, не обнаружили. Может быть, комес самый выносливый… или самый везучий из своей команды.
Фома Нотарас словно бы искренне сожалел о пропавших критянах. Но о чувствах этого человека никто никогда не мог судить наверняка.
– Я как Одиссей, потерявший всех товарищей, - сказал Леонард: в его карих глазах теперь была невыразимая печаль. – Никогда не думал, что легенды воплощаются в жизнь… так буквально.
– Может быть, ваши товарищи еще живы, - заметил Фома. Их обращение друг к другу на “вы” среди греков, среди матросов Леонарда звучало странно и наигранно… как римская формальность, которую эти двое уговорились блюсти только друг с другом. До поры до времени.
– Все-таки вы не от Сциллы с Харибдой спасались, - патрикий слегка рассмеялся.
Леонард улыбнулся, но печальные глаза не изменили своего выражения. Потом критянин посмотрел на Ангела.
– Как моя Феодора?
Фома Нотарас при этих словах сразу же превратился в мраморную статую, задрапированную в алый плащ. Но на него и его чувства уже опять никто не обращал внимания.
– Моя жена здорова? Что же ты молчишь?..
Леонард приподнялся с места, впиваясь взглядом в Ангела; а тот медлил с ответом, потому что один из всех еще помнил, о чьей жене идет разговор. Наконец Ангел с опозданием кивнул.
– Да, госпожа здорова… Она очень плакала о тебе, господин.
– Бедная… Сейчас же пошлите к ней кого-нибудь! – потребовал Леонард. – Я отправлюсь домой завтра!
Тут он наконец посмотрел на Фому и, покачнувшись, встал с места, расправив широкие плечи.
– Идем, - приказал комес Ангелу: к критянину возвращалась прежняя властность. – Пошли ко мне домой человека, а потом расскажешь мне все!
Они вышли за дверь и прикрыли ее. Фома Нотарас закрыл глаза, прислонившись золотой головой к стене.