Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
– Почему ты вспомнил обо мне сейчас? – спросила московитка. – Потому… что поедешь спасать моего мужа?
Дионисий обвел взглядом всех. Потом покачал головой.
– Да и нет… Потому, что ты стоишь среди нас - и совсем не похожа на нас, хотя жила у греков долгие годы! Ты всегда была другой! Русские люди себе не изменяют, и вас ни с кем не спутать!
Он помолчал.
– Всегда хотел сказать это… лучше сказать, пока не поздно.
Феодора заметила сердитый и ревнивый блеск в глазах Кассандры – и вдруг порадовалась, что Дионисий уезжает и хочет привезти назад Леонарда, ее мужа.
Может быть, Кассандра догадывалась об этом давно – хотя знала, что ее муж никогда не поступил бы подобно брату, умея любить то, что ему должно было любить. И Дионисий понимал, что из всех греков русской женщине подходит в пару только Леонард Флатанелос…
Сказав слово московитке и исчерпав то, что хотел сказать, Дионисий ушел, и жена с ним. Кассандра успела бросить на русскую пленницу сердитый взгляд. Феодора уже и сама досадовала на Дионисия.
Как безрассудны бывают мужчины в своих словах, думая только о собственных страстях и теперешней минуте!
Московитка посмотрела на Феофано, и та поняла подругу без слов; они ушли от всех, взяв с собой Леонида. У них всегда было о чем поговорить.
Когда сборы были окончены, проводить Дионисия и Дария вышел весь дом. Появились Дионисиевы дочери, которых едва видело солнце, – закутанные в многочисленные покрывала девицы, удивительно похожие на молодых персиянок, что древних, что теперешних, казалось, нисколько не повзрослели за эти годы: сестры робко жались друг к другу и робко улыбались всем. Как бы их не ждала участь Анны, если их все-таки выдадут замуж, мелькнуло в мыслях у Феодоры.
Дионисий по очереди обнял девушек, потом крепко пожал руку Феофано; они похлопали друг друга по плечам. К Феодоре македонец не приблизился и не заговорил – только слегка склонил голову, посмотрев ей в лицо.
Дарий обнял брата, потом поцеловал своих детей, которых ему поднесли. Строгий, одетый в панцирь и препоясанный мечом, с которым он не расставался, молодой Аммоний весь ушел мыслью в предстоявшее ему и дяде великое дело.
Кассандра, хозяйка дома, стояла в стороне и, казалось, не знала, как подойти к мужчинам в прощальную минуту; тогда Дионисий подошел к жене сам.
На глазах у всех он до костного хруста прижал к себе свою маленькую, но сильную гречанку; Кассандра повисла у мужа на шее. Дионисий поцеловал ее в красивые полные губы, в рот, в котором не хватало половины зубов; потом, отстранив от себя, посмотрел супруге в глаза. Затем еще раз обнял ее и поцеловал.
Когда Дионисий выпустил жену из объятий, у нее раскраснелось лицо, губы дрожали, голубые глаза были полны слез и страсти. Теперь ни у кого из тех, кто провожал воинов, не осталось сомнений, чей Дионисий муж и кому он верен.
Госпожа дома улыбнулась мужу, потом поклонилась ему. Дионисий кивнул в ответ, улыбаясь. Потом вскочил в седло; Дарий последовал его примеру.
Отряд ускакал – осиротевшие слуги, женщины и дети остались на месте. Они не произносили ни слова и не расходились, жадно глядя всадникам вслед, хотя тех давно уже след простыл.
Наконец Кассандра, переведя дух и утерев глаза концом головного покрывала, бросила взгляд на Феодору
Спустя совсем небольшое время после отъезда Дионисия итальянские греки узнали, что Мистра, вторая столица Византии, – и с нею вся Морея пала. Византия окончательно покорилась туркам.
========== Глава 162 ==========
Новости о покорении Мистры привезли купцы и путешественники, которые, как и раньше, ходили из Италии в Византию; и новости о падении Восточного Рима горели на устах у беглых греков, в эти месяцы опять наводнивших Венецию и близлежащие города и селения. Никакого значительного сопротивления врагу теперешняя Лакония не оказала. Скорее всего, турки сохранили жизнь сдавшимся и даже позволили остаться в своей вере… они были куда терпимее к иноверцам, чем католики: чтобы тем вернее усыпить бдительность христиан и поглотить этих христиан вместе с их душами.
Родня Аммониев, - старшие дочери Дионисия с мужьями и детьми, которые остались в Морее, - наверное, уцелели, если не погибли во время беспорядков: они с самого начала собирались сдаться султану. Обрадовался бы участи родственников Дионисий? Его никто уже не мог спросить; и даже теперь, когда он уехал сражаться с турками, никто не мог бы этого сказать.
Каждому назначен свой путь, думала Феодора, и величайший грех, преступление против души, – уклониться от своего предназначения… или же нет? Или уклониться невозможно?
Так верят на мусульманском востоке… неизбежность, за которую душе так или иначе придется отвечать.
Удивительно, но падение Мореи почти не вызвало волнения в Италии… католики давно ждали его, и Византия была для итальянцев мертва с того дня, как сдался Константинополь. Это не явилось большим политическим событием, как и предсказывала своей русской подруге Феофано: Византия со дня падения Константинополя была мертва для всего мира… и уступка Мореи османам значила не больше, чем подпадение под турецкую власть других греческих областей, которое совершалось постепенно, столетие за столетием. Но маленькие войны, которые то вспыхивали, то затухали в таких спорных областях, могли иметь решающее значение для итальянской армии, продвигавшейся по ним с боем: тем более, что населены когда-то греческие земли были самыми разными народами. Когда армии Сфорца предстоят сражения, и с кем? Какую добычу получит Италия, вместе со всеми христианскими государствами набросившаяся на остывающий труп этого древнего воина - труп Второго Рима, давно переставшего быть соперником первому?
Рассчитал ли Сфорца свое выступление – мог ли знать, что Мистра падет в эти самые месяцы?
Нет: едва ли. Это была судьба… кисмет, как говорили турки-мусульмане: предначертание свыше, в которое православные греки были склонны верить гораздо больше, чем католики. Такой полувосточный-полугреческий фатализм был гораздо ближе русской полонянке, чем проповеди римских церковников, которые, объясняя весь мир и его законы разнообразнейшими происками дьявола, все больше порывали со здравым смыслом.