Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
“Я не могу воспретить тебе забрать сына, - писал мертвый Фома Нотарас своей скифской пленнице и жене, - но я увещеваю тебя со всей силой умирающего духа. Огради моего Александра от воспитания, которое получат от твоего незаконного мужа другие наши дети: считай, что такова моя последняя воля! Я обеспечил Александра вперед на долгие годы, и с ним хорошие воспитатели, которые преданы мне.
Ты скажешь, что Александр будет несчастен без матери? Тысячи греческих детей воспитывались без матерей, в языческое и христианское время, и вполне успешно. Но даже если сын и будет несчастен, я так хочу: Александр –
Наше дитя вырастет, и его ждет самостоятельная жизнь… какую прожил бы я, не стрясись этой страшной войны, если бы я мог свободно развивать свои дарования и не чахнуть вечно в чужой тени. Оставь Александра, Феодора, - и ты, мой убийца, тоже оставь!”
Феодора вздрогнула, в который раз перечитав эти строчки, полустертые из-за грязи и слез. Фома писал почти в полной уверенности, что его убьют… или он ловчил даже перед поединком?
Если бы Фома остался жив, этого письма никто не увидел бы…
Как бы то ни было, можно ли отказать в такой просьбе?
“Впрочем, искать сына вы будете долго, даже если решитесь пойти наперекор моей предсмертной воле, - и люди, которым я доверил Александра, предупреждены о таких попытках: они укроют его. Но надеюсь, что вы ничего подобного не сделаете. В свое время Александру расскажут о его матери – как ты обещала рассказать Варду и Анастасии об их отце.
Забавно: я не раз убеждался в твоей честности, свойственной русским людям, и особенно честности в самых важных делах - но теперь уверен, что из твоих уст наши старшие дети не услышат обо мне ни слова. Конечно, так и лучше. История моей жизни принадлежит к тем, которые все замалчивают, потому что их слишком неудобно рассказывать.
Не знаю, как проститься, - все слова сейчас кажутся неуместными. Что могут сказать друг другу люди, которым предстоят разные вечности – которые стоят на пороге разных вечностей?
Да, я знаю, дорогая, что ты думаешь, будто давно стала нашей, - но зов твоей родины, глас твоей души звучит сейчас еще сильнее, чем раньше. Русские люди так же преданы своему древнему и кровному, как и ромеи, - и хотя вы, русы, взяли нашего бога, мы всегда будем чтить разных богов.
Желаю тебе счастья, где бы ты ни нашла в конце концов свою родину, - и за каким бы супругом ни последовала, ища ее. Или ты следуешь за подругой, а не за мужем?
Помни, что в конце концов, у последней черты, у человека остается только одна любовь и только один вождь.
Фома”
Феодора, закончив перечитывать письмо, поцеловала его и бережно свернула. Сейчас она спрячет его на место и запрет на ключ, чтобы эта память сохранилась как можно дольше.
В ее кедровой шкатулке хранились напоминания обо всех мужчинах, которых она сгубила. Богиня Желань, беспощадная к чужим, карала смертью всех чужестранцев, которые брали над нею власть…
– Только не ее! Пожалуйста! Не ее! – воскликнула Феодора в неожиданном ужасе: русская пленница не знала, к какому
Какое божество молить, чтобы охранило самую большую ее любовь – Феофано?..
Фома вложил в это письмо еще один плотный пергаментный листок, где рассказал все, что было известно ему о происках инквизиции и ее пособников: патрикий называл имена людей, которых следовало особенно остерегаться в итальянском свете. Они с Леонардом уже не раз обсудили эти предостережения.
Да, Феодора Флатанелос уже могла говорить с убийцей об убитом… и это дело как будто бы удалось скрыть от чужих. И от Варда, который даже не знал, что его настоящий отец находился где-то поблизости и был причастен к возвращению Леонарда: а ранение отчима можно было приписать любой несчастной случайности.
Самый умный и даровитый старший мальчик, любимец Феодоры, остался в неведении.
Но, кажется, о случившемся догадалась девочка, девятилетняя Анастасия, которую мало замечали в той кутерьме, что творилась в доме и в головах хозяев. Феодора, приглядевшись наконец к единственной дочери, поняла, что этот тихий греческий ребенок держит про себя много больше, чем говорит. Анастасия ловко избегала внимания и матери, и Магдалины, - а других близких к ней чутких женщин, кому она могла бы открыться, рядом не было.
Впрочем, Анастасия никому не собиралась вредить… все зло, которое могло совершиться из-за убийства патрикия, совершилось в ее детской душе.
Но даже теперь Феодора радовалась, что дочь жила дома в имении, а не где-нибудь в городе, воспитанницей итальянцев: души итальянских детей омывали реки такого зловонного зла…
Несколько раз горячо поспорив, супруги порешили на том, что Александра следует оставить там, где он есть: Леонард, как и Феодора, склонен был поверить признанию Фомы.
“Когда я буду на Крите в следующий раз, - говорил комес, - я постараюсь разыскать Александра: и если ему живется хорошо и мальчик воспитывается правильно, полагаю, не следует ничего менять в его судьбе. Твоим детям выпало на долю уже слишком много потрясений”, - усмехнулся Леонард.
“Не одним только моим”, - вздохнула в ответ московитка.
Пока Леонард был в плену, занемог и умер второй муж ключницы, старший над русскими этериотами императора Константина: лет ему было уже под шестьдесят, и в нем заговорили старые раны, начались хвори. Русский дружинник за годы службы в Царьграде бывал много и жестоко порублен. Его малые дети остались с одной только матерью.
Но и трех месяцев не прошло с несчастливого возвращения Леонарда, как Евдокия Хрисанфовна тоже заболела и слегла.
Феодора была сражена: она мало тужила об Ярославе Игоревиче, потому что мало знала этого простого человека, - но с Евдокией Хрисанфовной Феодору, казалось, покидало все, что оставалось у нее от матери Руси.
Евдокия Хрисанфовна после смерти мужа, как и раньше, исправно служила в доме ключницей – но кто приглядывался, замечал, что мать всех московитов не столько в охотку служит, сколько перемогается. Евдокии Хрисанфовне минуло уже полвека, и до сих пор она оставалась здоровой и крепкой: и началась с нею телесная немочь нежданно, как и сухотка души.