Стая
Шрифт:
— Не знаю я никакой стенки,— упрямо повторил Розовый, не отрывая глаз от пола.
И сколько ни пробовал убеждать его Бескудин, Розовый так ничего и не сказал, кроме «не знаю» и «врут вам».
— Ну ладно,— сказал, наконец, Бескудин.— Придется тебе, видно, очную ставку сделать кое с кем, а потом, может, и с Фирсовым тоже.
— С кем? — Розовый рывком поднял голову, в глазах мелькнул страх.
— С Фирсовым.
Длинные грязные пальцы Розового затеребили, стали мять лежавшую на коленях шапку, секунду он еще в смятении смотрел на Бескудина,
— Второй раз мы с тобой говорим о Фирсове,— заметил Бескудин.— И опять ты пугаешься, Харламов. Может, облегчишь душу, скажешь, в чем дело?
Розовый молчал и все мял и мял шапку дрожащими пальцами.
— Та-ак,— произнес Бескудин.— Ну что ж, тогда первую очную ставку мы тебе, пожалуй, с Гусиной Лапой сделаем, с Лузгиным.
У Розового вздрогнули плечи, но головы он не поднял.
Бескудин задумчиво скользнул взглядом по столу, где лежали толстые зеленые папки с бумагами, стоял деревянный, потемневший от времени стакан с остро отточенными разноцветными карандашами, и перед ним — стопка аккуратно нарезанных листков для заметок. Больше на стеле ничего не было.
Внезапно взгляд Бескудина оживился, секунду он что-то, видно, обдумывал, потом энергично произнес:
— Вот что. Ты, Харламов, выйди на минутку. Мне тут позвонить надо,— и кивнул молча сидевшему в стороне Устинову.— Побудь там с ним.
Бескудин остался один. Однако он не стал звонить по телефону, а занялся странным делом: принялся пересчитывать карандаши в стакане, затем, подумав, добавил туда еще несколько штук из ящика lbтола. После этого он так же тщательно пересчитал стопку листков для заметок и что-то записал себе в книжечку, а листок с короткой пометкой сунул в одну из зеленых папок с бумагами.
Когда Розового снова ввели в кабинет, Бескудин отпустил Устинова, передав ему палку с запиской, и велел срочно ознакомиться с ней, потом озабоченно сказал:
— Так вот, Харламов, навел я тут одну справку. Но вопрос пока что не прояснился ни со стенкой той, ни с Фирсовым. Не прояснился, говорю. Так что, думай. Между прочим,— он усмехнулся,— в том же коридоре теперь и Лузгин будет думать. И смотри, чтобы он раньше тебя не надумал. Важный ты тогда козырь потеряешь.
Он с удовлетворением отметил про себя, как насторожился Розовый.
В этот момент дверь кабинета открылась, в нее заглянул Устинов.
— Федор Михайлович,— сказал он,— можно вас на минутку?
Бескудин с сомнением посмотрел на Розового, потом убрал со стола папки в ящик стола, щелкнул ключом и, поднимаясь, сказал:
— Сейчас я вернусь. Посиди тут.
Ом торопливо вышел из кабинета.
Скоро Бескудин вернулся. Розовый сидел все в той же угрюмой позе, держа на коленях шапку.
— Ну, так как, Харламов, ничего ты мне не скажешь нового?
— Нечего мне говорить.
— Добре. Подождем.
И Бескудин вызвал по телефону конвой.
Когда Розового увели, в кабинет снова зашел Устинов.
— Что это вы задумали, Федор Михайлович? — поинтересовался он.
Бескудин,
— Скоро узнаешь. А пока давай предупреди коридорного надзирателя в тюрьме: когда Харламов попросится в уборную, чтоб ее потом сразу же осмотрели и вот такую бумаженцию бы нашли.— Он указал на стопку листков для заметок у себя на столе и со вздохом добавил: — Приходится хитрить с ним, дураком.
К концу дня Бескудину доставили смятый листок бумаги, по которому ползли корявые карандашные строки:
«Про стенку и Харю ничего не знаю. Молчу до гроба. Не закладывай меня». На обороте было написано: «Передать Гусиной Лапе».
Дважды перечитав записку, Бескудин сказал Устинову:
— Видишь, он все знает. Но боится сказать. Боится не нас, а Лузгина. Вот в чем дело. Но до гроба он, конечно, молчать не будет. Раньше заговорит.— Он усмехнулся, потом сразу посерьезнел.— А сейчас давай все материалы на Лузгина. В понедельник допрашивать его будем. Это тебе, милый, не Харламов. Тот щенок перед ним.
Рано утром в понедельник Бескудин шел на работу. С хмурого неба сыпалась белая крупа, и ветер волнами гнал ее по обледенелым тротуарам. Редкие в этот час прохожие зябко кутались и невольно прибавляли шаг.
Только Бескудин шел не торопясь, сосредоточенно глядя перед собой. Предстоящий допрос Лузгина не выходил у него из головы.
Поздно ночью закончил он читать материалы об этом человеке, и, кажется, вся его -путаная, грязная и опасная жизнь прошла перед ним. Где ее истоки, где вехи, обозначавшие очередной крутой поворот вниз, каждый раз только вниз? Сейчас ему тридцать восемь лет. Прожито полжизни... И ни одного светлого проблеска, ни одного доброго поступка или чувства не промелькнуло, кажется, за это время. Хотя...
Бескудин строил один план допроса за другим и тут же отвергал их. Сначала надо решить, чего ему следует добиться от Лузгина на этом первом допросе. Раскаяния? Ну, на это рассчитывать не приходится. Признания? Это уже реальнее. Но признания в чем? Почти год назад Лузгин совершил побег. Как он прожил этот год, вот что надо выяснить. Тут Бескудину уже известно многое, хотя и далеко не все, конечно. Кое в чем Лузгин, возможно, и признается, в мелочи какой-нибудь, кое-что постарается исказить, обернуть себе на пользу, ну, а о главном он будет молчать. В предстоящем поединке ему будет куда легче, чем Бескудину. О самом главном он может молчать, и он будет молчать, черт бы его побрал!..
Однако, чем в действительности кончится этот допрос, не мог предположить даже Бескудин.
...Гусиная Лапа тяжело переступил порог кабинета, огляделся и вразвалку, чуть сутулясь, заложив руки за спину, подошел к столу.
Бескудин поймал себя на том, что сейчас вид этих как бы заломленных за спину рук доставил ему удовлетворение.
— Садитесь, Лузгин,— спокойно сказал он.— Думаю, в прятки друг с другом играть не будем?
— С вами сыграешь,— усмехнулся Гусиная Лапа.— Если бы еще куда, а то в МУР угодил.