Стая
Шрифт:
Они довольно быстро нашли тот дом. И парикмахерская тоже оказалась на месте.
Около тускло освещенного подъезда они неожиданно столкнулись с девушкой-почтальоном. Карцев весело окликнул ее:
— Дорогой товарищ почтальон! Вы должны знать. В какой квартире живут Фирсовы? Они наверняка интересуются «Советским спортом».
— Фирсовы?—девушка пожала плечами.— Не знаю таких. Ничего им не ношу,— и вдруг спохватилась: — Подождите! Кажется, им письмо.— Она быстро перебрала пачку конвертов в руке.— Вот.
Они все вместе вошли в подъезд. Старый, просторный, как сарай, лифт кряхтя пополз вверх. На третьем этаже Карцев и Раечка вышли, и почтальон кивнула им на прощание. Она поднималась до последнего, седьмого этажа, откуда уже бежала вниз, по пути опуская в квартирные почтовые ящики письма и газеты.
На звонок дверь открыла полная старуха в фартуке. Она настороженно оглядела Карцева, но, заметив Раечку, видимо, успокоилась.
— Нету Генки,— охотно сообщила она.— Мать уж извелась вся. Какой день нету.
— А она сама дома, мать? — спросил Карцев.
— В милицию побежала. Прямо, бедная, сама не своя. Сначала думала, он к ее сестре подался. А та сегодня сама заявилась. Ну, тут и пошло. Вот горе-то, господи.
— Та-ак,— медленно произнес Карцев.— Все понятно. Извините, что побеспокоили.
— Чего ж тебе, милый, понятно? — любопытно посмотрела на него старуха.
Карцев усмехнулся.
— Да нет. Это я так.
Раечка с тревогой посмотрела на него.
Уже по дороге к метро она осторожно спросила:
— Значит, посчитались, да?
— Видимо, да,— угрюмо ответил Карцев.
«Что же с тобой случилось, Генка? — тоскливо думал он.— Что они с тобой сделали? Чего мне ждать?..»
Он еще т знал, что арестован Розовый, что где-то далеко, за сто километров отсюда, Панов — тот самый Панов! — уже встретился с Гусиной Лапой и готовится к решающей схватке...
— Надо все рассказать,— волнуясь, произнесла Раечка.— И ты знаешь кому. Это... это хороший человек! — с вызовом закончила она.
Карцев удивленно посмотрел на девушку.
— Ты имеешь в виду... Панова?
— Да!
— Значит, ты его все-таки знаешь?
— Когда ты ему все расскажешь, он тоже тебе все расскажет.
— Ну что ж,— тоже с вызовом, твердо сказал Карцев, и ему самому была удивительно приятна эта твердость.— Я так и сделаю. Завтра же, если хочешь.
Раечка внимательно и серьезно посмотрела ему в глаза и сказала:
— Да, я так хочу.
В небольшом вестибюле у окошечка бюро пропусков толпились люди. Карцев нетерпеливо следил, как медленно продвигалась очередь.
Потом, не дожидаясь лифта, он уже несся по лестнице на четвертый этаж. Там он долго шел по коридорам, отыскивая комнату, номер которой был указан в пропуске. Наконец нашел и неуверенно постучал.
Ему открыл громадный,
— Ну, заходи, заходи. Устинов.— И Глеб протянул ему свою широченную руку.
Карцев не очень уверенно вложил в нее свою и с некоторым удивлением констатировал, что рукопожатие прошло для него благополучно.
— Садись куда хочешь. Ребята в городе.— Устинов указал на три пустых письменных стола.
Потом он не спеша закурил, предложил Карцеву. Когда тот вытянул сигарету из пачки, он щелкнул зажигалкой и все так же не спеша произнес:
— Для начала скажу тебе: Гусиную Лапу мы сегодня ночью взяли.
— Взяли?! — ошеломленно переспросил Карцев.— Не может быть!..
— Почему же «не может быть»? — усмехнулся Устинов.— Не таких брали. Конечно, дело это не простое...
— И Панов...
— Ему досталось. На себя, в общем, принял удар. Если бы не Панов, скажу я тебе, гулял бы еще Гусиная Лапа, наломал бы еще дров.
Устинов неторопливо затянулся, тонкой струйкой выпустил дым и аккуратно стряхнул пепел. Потом добавил:
— Ножом его. Недавно только из больницы его привез. Дома лежит.
— И сильно?
— Могло быть хуже. Могло быть, говорят, совсем плохо. Увернулся.
Некоторое время оба молча курили.
— Он на тебя надеялся,— заметил Устинов.— В чем-то ты его, брат, подвел, Виктора.
— Я не виноват,— взволнованно возразил Карцев.— Я собирался... Но в тот вечер, после нашего разговора, ко мне домой пришел наш участковый, такой с усами. Вы бы только слышали, как он кричал... На маму, на меня...— Он нервно сжал кулаки, на худых щеках пятнами проступил румянец.— И я подумал, что они заодно... Только по-разному... А теперь... Я вам расскажу, с чего все началось...
Устинов хмуро курил и слушал, не перебивая.
А Карцева словно прорвало. Он уже не думал, что можно говорить и чего нельзя. Захлебываясь, глотая слова, он с невообразимым облегчением говорил все. Ему казалось — нет, он был уверен,— что этот громадный молчаливый парень должен все понять — всю его боль, все обиды и разочарования, все угрызения совести. Он уже не мог больше носить это в себе.
Когда Карцев, наконец, умолк, Устинов медленно произнес:
— Да, намучился ты, брат. Здорово намучился. И дурь, конечно, была и слабость. Все ты это и сам теперь видишь.— Он вздохнул.— Панов бы тебя понял еще лучше и что-нибудь сказал тебе дельное. Ну, а я... Надо, брат, действовать дальше. Главное у тебя позади, а остальное подчистим. Уже вместе. Идет? Эх, жаль все-таки, что Витька тебя не слушал.