Стажеры
Шрифт:
– Половины чего?– спросил я и тут же понял, что сморозил глупость. Он очень удивился моему вопросу.
– Разве вы незнакомы с теорией вероятностей?– спросил он.
Я ответил, что мы этого еще не проходили.
– Так тогда вы ничего не поймете, - сказал он разочарованно.
– А вы объясните, - сердито сказал я, и он покорно принялся объяснять. Он объявил, что вероятность - это количественная характеристика возможности наступления того или иного события.
– А причем здесь бутерброды?– спросил я.
– Бутерброд может упасть или маслом вниз, или маслом вверх, - сказал он.– Так вот, вообще говоря, если вы будете бросать бутерброд наудачу, случайным образом, то он будет
– Понятно, - сказал я. Почему-то я вспомнил, что еще не ужинал.
– В таких случаях говорят, что вероятность желаемого исхода равна половине - одной второй.
Дальше он рассказал, что если бросать бутерброд, например, сто раз, то он может упасть маслом вверх не пятьдесят раз, а пятьдесят пять или двадцать и что только если бросать его долго и много, масло вверху окажется приблизительно в половине всех случаев. Я представил себе этот несчастный бутерброд с маслом (и, может быть, даже с икрой) после того, как его бросали тысячу раз на пол, пусть даже на не очень грязный, и спросил, неужели действительно были люди, которые этим занимались. Он стал рассказывать, что для этих целей пользовались в основном не бутербродами, а монетой, как в игре в орлянку, и начал объяснять, как это делалось, забираясь во все более глухие дебри, и скоро я совсем перестал его понимать, и сидел, глядя в хмурое небо, и думал, что, вероятно, пойдет дождь. Из этой первой лекции по теории вероятностей я запомнил только полузнакомый термин "математическое ожидание". Незнакомец употреблял этот термин неоднократно, и каждый раз я представлял себе большое помещение, вроде зала ожидания, с кафельным полом, где сидят люди с портфелями и бюварами и, подбрасывая время от времени к потолку монетки и бутерброды, чего-то сосредоточенно ожидают. До сих пор я часто вижу это во сне. Но тут незнакомец оглушил меня звонким термином "предельная теорема Муавра-Лапласа" и сказал, что все это к делу не относится.
– Я, знаете ли, совсем не об этом хотел вам рассказать, - проговорил он голосом, лишенным прежней живости.
– Простите, вы, вероятно, математик?– спросил я.
– Нет, - ответил он уныло.– Какой я математик? Я флюктуация.
Из вежливости я промолчал.
– Да, так я вам, кажется, еще не рассказал своей истории, - вспомнил он.
– Вы говорили о бутербродах, - сказал я.
– Это, знаете ли, первым заметил мой дядя, - продолжал он. Я был, знаете ли, рассеян и часто ронял бутерброды. И бутерброды у меня всегда падали маслом вверх.
– Ну, и хорошо, - сказал я.
Он горестно вздохнул.
– Это хорошо, когда изредка... А вот когда всегда! Вы понимаете всегда!
Я ничего не понимал и сказал ему об этом.
– Мой дядя немного знал математику и увлекался теорией вероятностей. Он посоветовал мне попробовать бросить монетку. Мы ее бросали вместе. Я сразу тогда даже не понял, что я конченый человек, а мой дядя это понял. Он так и сказал мне тогда: "Ты конченый человек!"
Я по-прежнему ничего не понимал.
– В первый раз я бросил монетку сто раз, и дядя сто раз. У него орел выпал пятьдесят три раза, а у меня девяносто восемь. У дяди, знаете ли, глаза на лоб вылезли. И у меня тоже. Потом я бросил монетку еще двести раз, и представьте себе, орел у меня выпал сто девяносто шесть раз. Мне уже тогда следовало понять, чем такие вещи должны кончиться. Мне надо было понять, что когда-нибудь наступит и сегодняшний вечер!– Тут он, кажется, всхлипнул.– Но тогда я, знаете ли, был слишком молод, моложе вас. Мне все это представлялось очень интересным. Мне казалось очень забавным чувствовать себя средоточием всех чудес на свете.
– Чем?– изумился я.
– Э-э-э... средоточием чудес. Я не могу другого слова подобрать, хотя и
Он немножко успокоился и принялся рассказывать все по порядку, беспрерывно куря и покашливая. Рассказывал он подробно, старательно описывая все детали и неизменно подводя научную базу под все излагаемые события. Он поразил меня если не глубиной, то разносторонностью своих знаний. Он осыпал меня терминами из физики, математики, термодинамики и кинетической теории газов, так что потом, уже став взрослым, я часто удивлялся, почему тот или иной термин кажется мне таким знакомым. Зачастую он пускался в философские рассуждения, а иногда казался просто несамокритичным. Так, он неоднократно величал себя "феноменом", "чудом природы" и "гигантской флюктуацией". Тогда я понял, что это не профессия. Он мне заявил, что чудес не бывает, а бывают только весьма маловероятные события.
– В природе, - наставительно говорил он, - наиболее вероятные события осуществляются наиболее часто, а наименее вероятные осуществляются гораздо реже.
Он имел в виду закон неубывания энтропии, но тогда для меня все это звучало веско. Потом он попытался мне объяснить понятия наивероятнейшего состояния и флюктуации. Мое воображение потряс тогда этот известный пример с воздухом, который весь собрался в одной половине комнаты.
– В этом случае, - говорил он, - все, кто сидел в другой половине, задохнулись бы, а остальные сочли бы происшедшее чудом. А это отнюдь не чудо, это вполне реальный, но необычайно маловероятный факт. Это была бы гигантская флюктуация, ничтожно вероятное отклонение от наиболее вероятного состояния.
По его словам, он и был таким отклонением от наиболее вероятного состояния. Его окружали чудеса. Увидеть, например, двенадцатикратную радугу было для него пустяком - он видел их шесть или семь раз.
– Я побью любого синоптика-любителя, - удрученно хвастался он.– Я видел полярные сияния в Алма-Ате, Брокенское видение на Кавказе и двадцать раз наблюдал знаменитый зеленый луч, или "меч голода", как его называют. Я приехал в Батуми, и там началась засуха. Тогда я отправился путешествовать в Гоби, и трижды попал там под тропический ливень.
За время обучения в школе и в вузе он сдал множество экзаменов и каждый раз вытаскивал билет номер пять. Однажды он сдавал спецкурс, и было точно известно, что будет всего четыре билета - по числу сдающих, - и он все-таки вытащил билет номер пять, потому что за час до экзамена преподаватель вдруг решил добавить еще один билет. Бутерброды продолжали у него падать маслом вверх. ("На это я, по-видимому, обречен до конца жизни, - сказал он.– Это всегда будет мне напоминать, что я не какой-нибудь обыкновенный человек, а гигантская флюктуация"). Дважды ему случалось присутствовать при образовании больших воздушных линз ("это макроскопические флюктуации плотности воздуха", - непонятно объяснил он), и оба раза эти линзы зажигали спичку у него в руках.
Все чудеса, с которыми он сталкивался, он делил на три группы. На приятные, неприятные и нейтральные. Бутерброды маслом вверх, например, относились к первой группе. Неизменный насморк, регулярно и независимо от погоды начинающийся и кончающийся первого числа каждого месяца, относился ко второй группе. К третьей группе относились разнообразные редчайшие явления природы, которые имели честь происходить в его присутствии. Однажды в его присутствии произошло нарушение второго закона термодинамики; вода в сосуде с цветами неожиданно принялась отнимать тепло от окружающего воздуха и довела себя до кипения, а в комнате выпал иней. ("После этого я ходил как пришибленный и до сих пор, знаете ли, пробую воду пальцем, прежде чем ее, скажем, пить...") Неоднократно к нему в палатку - он много путешествовал - залетали шаровые молнии и часами висели под потолком. В конце концов он привык к этому и использовал шаровые молнии как электрические лампочки: читал.