Стеклодув
Шрифт:
Его мысль о стеклодуве получила вдруг счастливое подтверждение. Они задержались ненадолго перед маленьким дымным строением. Суздальцев заглянул в полутемный сарай. Там стеклодув в закопченном прожженном фартуке, в замусоленной повязке окунал тростниковую дудку в котел с кипящим стеклом. Озарялся, обжигался, одевался в белое пламя. Выхватывал на конце своей дудки липкую огненную каплю, стекавшую, готовую сорваться звезду. Быстро в ловких ладонях крутил. Дул в нее, выпучивая черные, с яркими белками, глаза. Капля росла, розовела, обретала вязкие удлиненные формы. Становилась сосудом, бутылью, пламенеющей, охваченной жаром вазой.
А у Суздальцева мелькнула счастливая благоговейная мысль, – перед ним в утлом облачении афганского стеклодува явился Создатель Вселенной. Родил на его глазах еще одно небесное тело.
Уклоняясь от слежки, они проехали вдоль городского парка. Худой горбоносый садовник опустил к земле кетмень. Суздальцев залюбовался струящимися кронами кипарисов и тополей, желтыми пустыми дорожками, кустами, подстриженными в форме минаретов и стрельчатых арок, журчанием маленького солнечного водопада и перелетавшими изумрудными птахами. Захотелось углубиться в пар, притаиться среди благовонных кустов, рассмотреть подробнее изумрудных птичек. Отложить опасную встречу.
На краю парка рос куст крупных красных роз, обрызганных водой. Так красив и свеж был этот куст, такое сладкое благоухание от него исходило, столь созвучен он был этому синему южному небу, блестевшему вдалеке минарету, всему азиатскому городу, что Суздальцев мысленно погрузил лицо в ароматную толщу цветов и листьев, целовал влажные розы Герата. «Блестит среди минутных роз неувядаемая роза», – явился в памяти стих Пушкина, – то ли образ неувядаемой мечты, то ли неисчезнувшее благоговение перед женщиной, то ли религиозное поклонение Мирозданию, в центре которого пламенеет неувядаемый цветок.
Они миновали центральную часть города, торговые ряды, бензоколонку. Лавировали в круговерти тяжелых грузовиков и запряженных осликами повозок. Остановились на маленькой площади, окруженной лотками. От площади в глубь квартала уходила солнечная пустая улица с глухими лепными стенами. Суздальцев смотрел в это солнечное сухое пространство, и ему вдруг неудержимо захотелось туда. Болезненный магнетизм увлекал его из-под тента повозки. Хотелось пройти по улице, почувствовать плечами тесное гулкое пространство, услышать притаившиеся за стеной голоса, уловить запах дыма и теплого хлеба. Он порывался встать. Но был остановлен Ахрамом.
– Нельзя! Деванча! Враг! Стрелять может!
И в ответ на его слова далеко на улице возник человек в черной чалме, бородатый. Медленно вышел на солнце, окруженный тенью, и рассматривал остановившуюся моторикшу. Также медленно канул, будто растворился в стене.
Рынок казался огромной цветной черепахой с пестрым чешуйчатым панцирем. Под костяным куполом шло шевеление, скрипы, панцирь напрягался. Чудилось, рынок медленно ползет по городу, скребется о глинобитные дома и мечети. Черная гуща втекала в главные ворота рынка, а из боковых ворот валила несметная толпа, словно рынок ее удваивал. В нем шло размножение, он роился, как пчелиный сгусток. Словно
Суздальцеву казалось, войди он под своды рынка и окажется в громадном тазу, в котором варят черно-вишневое варенье, задохнется, утонет, станет барахтаться среди горячих пузырей.
Они оставили свою хрупкую расписную повозку на стоянке тяжелых грузовиков – «барбухаек», у которых усталые водители ели руками плов, запивая чаем. Тут же, привязанные к железным кольцам, стояли верблюды, надменно взирали на суету, иногда один или другой издавал рев, обнажая желтые зубы, и от этого свирепого рыка поднимались тучи воробьев и голубей.
– Товарищ Суздальцев, пойдем, Ахрам впереди, я за вами. Не волнуйтесь. Здесь много наших товарищей, – произнес Достагир, пропуская Суздальцева вперед. Невероятная сила и мощь, исходящая от толпы, пугала Суздальцева, рождала дурные предчувствия, он чувствовал свою беспомощность перед этой раскаленной энергией. И она же, эта энергия, и таинственное с нею родство притягивали Суздальцева, влекли в водовороты рынка. Прижимая локтем кобуру пистолета, запахнувшись в накидку, он двинул свои босоногие сандалии в толпу.
По нему хлопали тугие ткани накидок, задевал душистый шелк паранджи. Его теснили тюрбаны, из-под которых на секунду возникал крепкий нос, жгучие брови вразлет, огненный взгляд черных глаз. Рынок вопил, смеялся, сердился. Вокруг торговались, хлопали по рукам. Зазывалы умоляюще заглядывали в глаза и назойливо тянули за рукав. Мальчишки пускали ввысь каких-то бумажных птичек с пропеллерами, и те, вращаясь, со стрекотом пикировали на толпу, не больно ударяя в головы. Кругом – веселое плутовство, азарт, жадность, наслаждение, величавое философское равнодушие. Именно с этим выражением сидел торговец, положив на одну чашу весов железную гирю, а на другую гору орехов. Господь Бог, взвешивающий благодеяния и грехи.
Суздальцев, пробираясь за Ахрамом в лабиринтах рынка, сворачивая в соседние ряды, постоянно меняя направления, старался запомнить прихотливый маршрут, выбрать опорные знаки, по которым можно было отыскать дорогу назад.
Лавка с кальянами, похожими на грациозных птиц, – выпуклые стеклянные грудки, пестрые хохолки, распушенные хвосты. Дукан, торгующий изделиями из меди – сияющие подносы и блюда, самовары и жаровни, разные светильники, узорные сосуды. Среди товаров расхаживал торговец в малиновой безрукавке и шароварах, протирал тряпочкой медный самовар.
На одном из поворотов сияла лавка, торгующая арабесками. Суры Корана сопровождались разноцветными экспрессивными рисунками. Пророк, обнажив меч, на белом коне въезжает в лазурное море. Золотые купола мечетей и черный камень Каабу, окруженный арабской вязью. С раздвоенным лезвием меч, похожий на струящийся факел, и вокруг такие же пламенные, с завитками огня, арабские надписи. И среди нарядных, на серебре и на золоте, картин – роза, алая, пышная, источающая жар и сияние, помещенная в центр Вселенной. Роза Мира. Венец творенья. Любимый цветок Стеклодува.