Стеклянная тетрадь
Шрифт:
— Дружище, что с тобой? — послышался голос Рудика.
— Он дрыхнет, чтоб я сдох, — сказал Павел. — Эй, господин писатель! Проснитесь, вы ломаете нашу добрую компанию.
Кадола разлепил глаза. Перед ним висело тёмно–синее пространство тихого «Сидалища». Павел разглядывал его через призму бокала. Дождевые струи настойчиво барабанили в стекло.
— Это вы? — произнёс Кадола.
— А кто же? Конечно мы. Куда мы денемся?
— Мало ли, — то ли спросил, то ли сказал Кадола, — всё в жизни меняется.
— Очень меткое замечание, — сказал Рудик, — всё меняется. Сомнений нет. Но мне иногда кажется, что всё стоит на месте, что жизнь не бежит, а топчется, что она замерла или вовсе умерла. Впрочем, дела наши подтверждают обратное. Жизнь стремительно несётся вперёд к самой таинственной точке, вокруг которой роятся философы, учёные и поэты, разглядывая её, суют в неё назойливыми пальцами, прикладывают к ней уши и выстраивают гипотезы. Эта точка называется смертью. И когда на неё вдруг наступаешь башмаком, вдруг понимаешь, что жизнь–то никак не стояла на месте, как думалось в далёкие юношеские годы. И что остаётся делать?
— Напиться и забыться, — воскликнул Павел.
— Это, увы, не выходит мой друг. Я пробовал, но от выпивки лишь голова раскалывается и каруселью бежит. А пользы — шиш с хреном!
— А ты выход, что ли, отыскиваешь? Так ведь его нет, Папа, и быть не может. Откуда нам выход искать, коли мы не входили никуда? Нет никакого выхода, сплошная безвыходность, — Павел взмахнул руками, и вино выплеснулось из стакана. Брызги тускло зажглись в полутьме. — Я вот, к примеру, пистолет раздобыл. Собственноручно застрелюсь как–нибудь, потому что выхода нет. Я, правда, не ищу никакого выхода, но всё равно застрелюсь. А что остаётся делать? Жизни нет! Разве это жизнь? Моралью и нравственностью по рукам и ногам повязан…
— Тебя, пожалуй, повяжешь, — улыбнулся Кадола. — Если бы ты родился жеребцом–производителем, тебя хоть стреножить можно было бы, а так…
— Ох, умник отыскался, — огрызнулся Павел. — Вас бы обоих в музее восковых фигур выставить за бездушие ваше. Нет в вас настоящей страсти, только холодные рассуждения.
— Зато твоей страсти хватает на всех, хоть табличку вешай тебе на шею, что ты сексуальный безумец.
— Э-эх, — Павел скривился в презрительной улыбке, — гнусные людишки, смейтесь, смейтесь. Да что вы понимаете в любви? Что вы понимаете в женщинах? У вас обоих просто женилки не работают, так вот вы и пытаетесь нормального человека осмеять. А у меня здоровый природный интерес, у меня нормальный аппетит к женскому полу. Вам–то что? Вы при богах и при музеях обитаете, а я тут, на нашей грешной земле. У меня тело просит. У меня интерес…
— Интерес–то у тебя ого–го какой! В штаны не вмещается! — Кадола захохотал.
— Ну, вы уж договорились до такого… — деликатно закашлял Рудик. — Срамно всё это.
— Да что ты понимаешь? — набросился на него Павел. — Что ты всех осуждаешь постоянно? Ты же не Бог, ты при нём лишь мальчиком–пажом вертишься, следишь, чтобы подштанники господни чистыми оставались. Он ведь не в праве предстать перед обыкновенными людьми замаравшимся. Так или нет? Ты полагаешь, что Бог — это чистенький, ухоженный такой старичок, который возлежит на мягких подушках и пердит исключительно дезодорантом? Это мы, творения рук его, изгадились слюнями, дерьмом и спермой с ног до головы, а он там, на небесах только о духовной музыке размышляет? Так, что ли? А не он ли нас слепил из плоти? Не он ли наполнил нас грубыми страстями? Не по его разве воле мы в женском брюхе вынашиваемся и на свет вылезаем из того места, которое ты срамным называешь?
— При чём здесь это? Зачем ты так злобно? — Рудик обеспокоенно заёрзал на стуле и оглянулся на Кадолу, ища поддержки. — Я не о том… Ты о женщинах… Есть же любовь…
Кадола выпростал из темноты руку и жестом оборвал Рудика.
— Папа, забудь о любви сейчас. Мы в кабаке, а любовь — высокое слово. По крайней мере, должно быть высоким словом, коли не имеет сил быть высоким чувством. Увы, любовь стащили с небес и опустили чуть ниже пояса, так что забудем–ка о святых вещах. Святого вообще нет ничего. Человечество выдумало святость, сочинило её, чтобы надеяться на что–то и верить… Любовь тоже из области таких понятий. Человек прикрывает свои поступки любовью, низкой или высокой, но любовью, потому что она волочит за собой целую библиотеку благодатных отзывов о себе, песен, стихов, поэм… Любовь становится самой простительной слабостью. Она и окрыляет, и очищает, и возвышает. Это ли не святость? Целая армия классиков поднялась на её защиту. А вот меня, к примеру, никто не защитит. Я пью и пропадаю. Я алкоголик. Я не могу не пить, потому что родился в спившемся мире. Знаю, что это безобразно, и потому подыскиваю себе всяческие оправдания.
— Человечество любит оправдываться, — Рудик потёр пальцами виски. У него начинала болеть голова. — Люди часто судят о человечестве так, будто сами не имеют к нему никакого отношения.
— А я и впрямь не имею отношения к человечеству, — заявил Павел и гордо задрал подбородок. — Я в человечество попал случайно. Нелепая ошибка. Я не должен был родиться.
— Природа не ошибается.
— Значит, ошибся я, когда рождался. Я тоже пьяница, как и Кадола. Я, видно, пьян был, оттого и сунулся не туда, оттого и родился… Вообще–то я хочу спать. Сейчас утро или вечер? Я спутал время из–за этого вечного дождя. Кто разрешил пустить его? Откуда льётся так как долго вода? Мужики, я вам по секрету сообщаю: это катастрофа, это библейский потоп, — Павел отчаянно плюнул.
— Не плюй.
— Почему? Ты тоже плюёшь.
— Я плюю в урну, — ответил Рудик.
— Плюёшь, но не попадешь. Значит, ты тоже плюёшь на пол. Ты вот Бога любишь, а тех, кто здесь пол моет, не любишь.
— Не похоже, чтобы здесь сегодня пол мыли, — проговорил Кадола из своего тёмного угла.
— Тогда зачем Папа плюёт в урну?
— Стыдись, — прошептал Рудик.
— А что мне стыдиться? Я всех презираю. И себя презираю, — Павел неловко постучал себя по груди, как бы не в полной уверенности, это ли тело он презирал, — ненавижу себя за то, что продался жизни за какую–то мимолётную надежду на счастье… Матрас, дай мне ещё вина! Красного! Со льдом! С обломком айсберга!
Бармен поставил на стол тонкую бутылку красного вина и любезно поклонился. Павел дружески похлопал его по руке.
— Спасибо, Матрасик, ты настоящий хозяин, хотя иногда мне очень хочется хрястнуть тебя по твоей толстой морде. Ха–ха!
Бармен засветился доброжелательной улыбкой и с монашеской покорностью сложил руки на груди. В глазах его трогательно дрожали слёзы.
— Что ты лыбишься, Матрас? Вали отсюда к себе за барьер!
Когда бармен торопливо засеменил к стойке, Павел изогнулся на стуле и закричал:
— Прости меня, Матрас, я люблю тебя!
— Бог простит, — скорбно сказал Рудик и торжественно распрямил плечи.
— О, я слышу голос Папы Римского. Дай мне облобызать тебя, Папа, не побрезгуй пьяненьким грешником, родной мой.
Тут что–то привлекло внимание Павла и он вытаращил глаза.
— Вот это да! — он показал пальцем в окно. По улице бежала девушка в короткой юбке, неловко переставляя длинные тонкие ноги. — Как пьяная лошадка, честное слово!
— А тебе приходилось видеть пьяную лошадь?