Стеклянный мост
Шрифт:
— Вот увидишь, — говорила она, — в один прекрасный день они вдруг войдут в эту дверь. Жак не такой выносливый, как Стелла, зато берет смекалкой. Ну а Стелла не пропадет, она же настоящая спортсменка.
Он слушал, пряча глаза. Знал: она сама не верит своим словам. Говорит это для него. И для того, чтобы обмануть себя. Чтобы немного разрядить напряженность, возникшую между ними. Или просто для того, чтобы хоть изредка произнести имена детей легким будничным тоном, словно ничего не случилось.
Когда Стелла выступала на соревнованиях, он всегда ходил смотреть. Летом перед самой мобилизацией она обыграла известную английскую теннисистку. "Девчонка просто великолепна", — сказал сосед по трибуне. "Это моя дочь". — "Тогда я вас поздравляю". В то же лето Жак кончил гимназию и уехал в Роттердам, где собирался поступить на экономический факультет. Ни
В городе, где они раньше жили, до войны была довольно большая еврейская община, однако от нее ничего не осталось. Немногие уцелевшие из молодых постарались нелегально выехать в Палестину. Но сама эта пустота затягивала его с силой, которой он не мог противиться. Он регулярно ездил на автобусе в свой прежний город. Розе он говорил, что приводит там в порядок дела. Конечно, и правда надо было подумать о делах. Фринс, который на время оккупации взял их на себя, уже несколько раз приезжал к нему. Но, убедившись, что и без него все идет своим чередом, он почувствовал себя в какой-то мере лишним. Раньше-то ему бы и в голову не пришло переложить свои заботы на других: он старался всюду поспевать сам, всегда, как говорится, держать руку на пульсе. Теперь, выходя из автобуса, он некоторое время стоял в нерешительности. Пойти к себе в контору? Иной раз он так и поступал. Но обычно он брел в другую сторону. Он искал. Искал приметы прежней жизни — дома, улицы, магазины.
Однажды ему захотелось взглянуть на старую синагогу. Там теперь помещался склад. В соседнем доме, где раньше жил раввин, было какое-то предприятие. Мысленным взором он увидел субботнее утро, мужчин в высоких шляпах, они здоровались за руку у входа, негромко беседовали в вестибюле. Он сам стоял у своего постоянного места, завернувшись в талес, опершись о деревянный пюпитр. Вдыхал сладкий запах, похожий на запах кожи, и поглядывал наверх, где в огороженном решеткой помещении для женщин находилась Роза. Перед высокой ступенькой подъезда остановился грузовой пикап. Рабочий в комбинезоне подбежал к парадной двери, которая прежде открывалась только в особых случаях — при бракосочетаниях или посещениях главного раввина. Дверь распахнулась, скрежеща шарнирами, и ударилась о стену. Другой рабочий вынес из пикапа штабель коробок. Он заглянул в открытую дверь. В просторном помещении стояли упаковочные столы. Противоположная стена, у которой когда-то находился священный ковчег, была занята стеллажами. Он завернул за угол каменной ограды, подошел к боковому входу. У ограды громоздились упаковочные корзины. Эта ограда разделяла двор синагоги и сад раввина. Бывало, они сидели в помещении за молитвенным залом, разбирая священные тексты, и туда долетали голоса детей раввина, игравших в саду. Часто с ними была Стелла. Когда она качалась на качелях, он видел в окно ее лицо, взлетавшее над оградой. Она окликала его, и он ждал, когда она снова взметнется на качелях, лицом к нему, с развевающимися волосами, и они махали друг другу. Он вошел в вестибюль и спросил:
— Если не секрет, что это за фирма?
— Оптовая торговля писчебумажными товарами ван Ресема.
— И давно она здесь?
— Да нет, не сказать чтобы давно, года два. Раньше здесь была еврейская церковь.
— Вот как.
— Вы кого-нибудь ищете?
Он сказал "нет" и пошел дальше по улице, под массивной аркой, где всегда был сквозняк, мимо текстильной фабрики Самсона, где теперь был веломагазин, и аптеки Мейера, где теперь хозяйничал кто-то другой. Он вошел и спросил мятных лепешек. Его обслужила худая продавщица в белом халате. Он медленно достал кошелек. Ему хотелось кое о чем спросить продавщицу. Она протянула руку, он почему-то никак не мог разобраться с мелочью, как будто соринка попала ему в глаз, и протянул ей целый гульден. Пока она отсчитывала сдачу, за прилавком рядом с ней появился мужчина, и она заговорила с ним. После некоторых колебаний он вышел из магазина. Побрел через площадь, где в свое время был базарчик, там продавали масло и яйца. Он слышал, что в павильоне для продажи масла теперь репетирует городское музыкальное общество. Большинство инструментов они получили от немцев, и музыкальное
Иногда он встречал знакомых. На первых порах он останавливался побеседовать с ними. Но разговоры были слишком однообразны. Потом он уже старался их избегать.
— Ба, менеер Голдстейн, вы снова здесь!
Он отвечал: да, как видите.
— Как поживаете?
Он говорил, что хорошо.
— А как поживают ваша жена и дети?
Он говорил, что жена тоже поживает хорошо. А вот дети… Он качал головой. Наступало неловкое молчание. Потом они спрашивали о тех его родственниках, которых знали. Он снова качал головой.
— Вы по-прежнему живете на Обводном канале?
Он сообщал, что больше не живет в городе, они обосновались в Д., там им хорошо. Тогда они просили передать привет Розе.
За углом была почта, иногда по воскресеньям он сам ходил сюда за своими письмами и газетами. А через мост — его прежняя улица. Навестив по разу бывших соседей, он обычно старался держаться подальше от этого района. Но теперь он перешел мост и зашагал по своей старой улице вдоль канала, высматривая дом, где прожил более двадцати лет. Тюлевые гардины на окнах, цветы в горшках, парник. Деревянный дом выкрашен в коричневый цвет. Кажется, раньше дом был белый, но точно он этого не помнил. Дом стал ему чужим. Он взглянул на канал, по нему плыла утка, за ней — пятеро утят. Он стоял, опершись рукой о дерево, и смотрел на дом. Он вбирал его в себя от крыльца до крыши, и ему казалось, что это не он, а другой человек жил здесь. Кто там, внутри, за этими окнами видел, как рождались его дети, наблюдал, как они росли, кто мурлыкал мелодии с их джазовых пластинок, танцевал на вечеринках с подругами дочери? Неужели это был он сам? Он подумал: нельзя торчать здесь так долго, мозолить людям глаза. Дошел до конца улицы и перешел на другую сторону. И снова — обратно вдоль домов. В одном из них жил его друг Алекс, и, как ни странно, в этом доме все осталось по-прежнему. Зеленые витражи в верхней части окон, табличка с номером дома, где цифра 8 была так поцарапана, что смахивала на 3. Медная кнопка звонка. Бороздки в каменной приступке. На двери три таблички с фамилиями. Две рядом со звонком. На верхней значится: "В. Витхане". Под ней приколота карточка с указанием: "Звонить три раза". Фамилия второго жильца была Доорман; третий поместил табличку со своей фамилией — Л. Спейкинг — над почтовым ящиком. Никого из этих людей он не знал.
В последний раз закрывая за собой дверь своего дома, он сказал Розе: года не пройдет, как мы вернемся, а может, вернемся и совсем скоро. Роза вела себя как обычно, когда они уезжали куда-нибудь на неделю. Все проверила: выключен ли газ, перекрыт ли водопроводный кран, заперто ли на шпингалет окно в коридоре. На кухне она долго стояла перед буфетом, держа в руках круглую пачку галет, а когда он поторопил ее, положила галеты обратно в коробку для печенья. Вместе со своим провожатым они пошли по улице, направляясь к вокзалу, и ни разу не оглянулись.
Несколько раз он наведывался и в кафе на площади, где они с Алексом были почти завсегдатаями. Там ничего не изменилось. Только, казалось ему, резче пахло пивом. Официант, который подавал ему кофе, вел себя так, будто он не появлялся здесь всего какой-нибудь месяц. Знакомые расспрашивали, как жена, как дети, где они скрывались, как идут дела в его фирме. Везде одно и то же. Но он продолжал прочесывать город, будто искал чего-то, будто надеялся в один прекрасный день встретить человека, у которого припасены для него совсем другие слова — со смыслом, внятным и столь нужным ему.
А вот и дом, где раньше жила сестра Розы. Дом стоял на самом краю города, дальше простирался луг. Его свояченица была библиотекаршей, она так и не вышла замуж. Это была умная женщина, и он с удовольствием разговаривал с ней. В палисаднике перед домом царило запустение, там громоздились доски и кучи кирпича, а между ними росла трава.
По субботам они с Алексом не спеша шли вместе домой. Они обсуждали богослужение, молитвы, выбранные кантором, и как он сегодня пел. Они учились в одной школе и осели в одном городе. Они давали друг другу деловые советы, в трудную минуту выручали деньгами. С Алексом он мог бы поговорить о том, что оставалось невысказанным между ним и Розой, о чем они избегали говорить. Может быть, об этом есть изречение в священных текстах; возможно, в Талмуде есть намек, подсказывающий ответ на его "почему?" — вопрос, который не отпускал его ни на минуту и, он чувствовал, уже никогда в жизни не отпустит.