Стеклянный мост
Шрифт:
"И ты взяла с нее обещание все для нас сохранить?" — спросила я.
"О чем ты говоришь! — вспылила мама. — Ставить ей какие-либо условия было бы оскорбительно. Сама подумай, как она рискует, выходя от нас с битком набитым чемоданом или сумкой".
Мама, очевидно, заметила, что не сумела убедить меня до конца. Она укоризненно посмотрела на меня, и больше я об этом не заговаривала.
Вот уже и станция, я даже не заметила, как добралась до нее. Впервые после войны я снова очутилась в знакомых местах, но побывала только там, где это было необходимо. Мне не хотелось терзать душу воспоминаниями о безвозвратно потерянном, которые оживали во мне при виде этих домов и улиц. В поезде я вспомнила мефрау Дорлинг такой, какой впервые увидела ее наутро после того, как мама мне
"Это моя дочь", — сказала, указывая на меня, мама.
Женщина кивнула и подняла стоявший под вешалкой чемодан. На ней было коричневое пальто и бесформенная шляпка.
"Она далеко живет?" — спросила я, глядя, как женщина, пыхтя, выходит из дому с тяжеленным чемоданом в руке.
"На Марконистраат, — ответила мама, — дом сорок шесть. Запомни этот адрес".
Я запомнила. Но долго тянула, прежде чем отправилась по этому адресу. После освобождения мне сперва было не до отданных на хранение вещей, к тому же я испытывала необъяснимый страх. Страх соприкоснуться с вещами, уже ни с кем не связанными, запихнутыми в ящики и коробки, где они долгие годы тщетно ждали возвращения на прежние места, и уцелевшими только потому, что они — вещи.
Жизнь, однако, постепенно входила в колею. Был хлеб, и он делался все белее; была постель, в которой можно было безбоязненно спать; была комната с видом на окрестности, которые день ото дня становились все привычнее. И в один прекрасный день я почувствовала интерес к судьбе моей собственности, которая, очевидно, до сих пор находится по известному мне адресу. Мне захотелось увидеть эти вещи, прикоснуться к ним, узнать их.
После первого неудачного визита к мефрау Дорлинг я решилась на второй.
На этот раз мне открыла девочка лет четырнадцати. Я спросила, дома ли ее мать.
— Нет, — сказала девочка, — она ушла в магазин.
— Ну что ж, я подожду.
Я прошла за девочкой в переднюю. Рядом с зеркалом висел на стене старинный масляный светильник с восемью рожками, который обычно зажигают в хануку [2] . Мы им никогда не пользовались, потому что обычный канделябр гораздо удобнее.
— Может, присядете? — предложила девочка.
Она отворила дверь, я вошла следом за ней в комнату. И испуганно замерла. Комната была чужая и вместе с тем знакомая. Меня окружали вещи, которые я так хотела увидеть вновь, но здесь, в чужой обстановке, они меня угнетали. Не знаю, что на меня подействовало — безвкусица убранства, дешевая уродливая мебель, а может, спертый воздух, — но я была не в силах глянуть по сторонам. Девочка пододвинула мне стул. Я села и уставилась на шерстяную скатерть. Легонько коснулась ее, пощупала. От прикосновения пальцам стало тепло. Я проследила линию узора. Где-то здесь, с краю, на скатерти должна быть дырочка, которую так и не удосужились заштопать.
2
Ханука — еврейский религиозный праздник в декабре.
— Мама скоро придет, — сказала девочка, — я уже вскипятила для нее чай. Не хотите ли чашечку?
— Спасибо, не откажусь.
Я подняла глаза. Девочка поставила чашки на чайный столик. У нее была широкая спина. Точь-в-точь как у матери. Она налила мне чаю из белого чайника. Там только на крышке была золотая каемочка, вспомнилось мне. Потом она открыла небольшую шкатулку и достала чайные ложки.
— Красивая шкатулка, — сказала я. Я слышала собственный голос как бы со стороны, голос был чужой, будто каждое произнесенное в этой комнате слово приобретало свое, особое звучание.
— Вы в таких вещах разбираетесь? — спросила девочка. Обернувшись, она поставила передо мной чашку чая. Засмеялась. — Мама говорит, что это антиквариат. У нас таких вещей много. — Она обвела комнату рукой. — Вот, смотрите.
Мне было незачем смотреть. Я знала, что она имеет в виду. Еще ребенком я, бывало, тянулась за яблоком,
— Они у нас постоянно в ходу. Мы даже ели с тарелок, которые теперь на стене висят. Я так хотела, но оказалось, ничего особенного в этом нет.
Я нашла на краю скатерти прожженное место. Девочка вопросительно поглядела на меня.
— Да, — сказала я, — к красивым вещам, которые есть дома, обычно привыкаешь и перестаешь их толком замечать. Спохватываешься, только когда что-нибудь пропадает, или отдано в починку, либо, к примеру, взаймы, — чужим голосом продолжала я. — Помню, мама однажды попросила меня помочь ей почистить серебро. Это было давным-давно, наверное, я не знала, куда себя девать от скуки, а может быть, осталась дома, потому что была нездорова, но раньше мама никогда меня об этом не просила. Я только поинтересовалась, о каком серебре она говорит, и она удивленно ответила: "Конечно же, о ложках, вилках и ножах, которыми мы едим". А мне-то даже и в голову не приходило, что приборы, которыми мы ежедневно пользуемся, из серебра.
Девочка опять засмеялась.
— Держу пари, что и тебе это в голову не приходило, — сказала я, пристально глядя на нее.
— Которыми мы едим? — спросила она.
— Ну да, — сказала я, — ты знаешь, что они серебряные?
Девочка заколебалась. Подбежала к буфету, хотела выдвинуть один из ящиков.
— Сейчас погляжу, — сказала она. — Они лежат здесь.
Я вскочила.
— Совсем забыла, уже поздно. Мне пора на поезд.
Она стояла, держась за ящик.
— Но ведь вы хотели дождаться маму.
— Не могу, — сказала я. — Тороплюсь.
Я пошла к двери. Девочка выдвинула ящик.
— Я сама найду дорогу, — сказала я. Уже в передней я услышала звяканье ложек и вилок.
На углу улицы висела табличка: "Марконистраат". Я была в доме сорок шесть. Адрес был точный. Но теперь мне уже не хотелось хранить его в памяти. Я никогда больше туда не пойду, потому что вещи, в воспоминаниях связанные с прежней, счастливой жизнью, мгновенно теряют всякую ценность, когда находишь их в чужой обстановке, вырванными из привычной среды. Да и куда я с ними денусь в наемной комнатушке, где на окнах еще висели обрывки бумаги для затемнения, а в узком ящике стола едва хватало места для одного-единственного столового прибора, кстати стального?
И я решила забыть этот адрес. Из всего, что я должна была забыть, это было легче всего.
Возвращение
Он не может заснуть. Мается уже часа два. В комнате жарко. Он старается сдвинуть одеяло, осторожно, чтобы не разбудить Розу. Роза спит, выпростав на одеяло руку. Рука обгорела. Сколько раз он предупреждал жену, чтоб береглась от солнца! А она только смеется: "У меня не такая нежная кожа, как у тебя".
Когда они прятались от немцев, они почти не видели солнца. Сидели, как в тюрьме, в чердачной каморке на ферме, где было только одно маленькое окошко высоко под потолком, и то замазанное известкой до полной непрозрачности. По вечерам окошко тщательно затемняли. Несколько раз в день он становился на стул и выглядывал наружу. Ногтем он процарапал в известке глазок величиной с монетку в один цент. Через него был виден двор фермы и еще кусок проселочной дороги, окаймленной тополями, здесь она делала поворот. "По дороге идет женщина, — рассказывал он Розе. — Лет тридцати. Едет на велосипеде мальчик. Лопоухий. Появился воз с сеном. Хозяева пошли доить коров. Двое ребятишек несут ящик с овощами". Они постоянно играли в эту игру. Она помогала убить время. Иногда он, затаив дыхание, замирал на своем наблюдательном посту. Серый немецкий мотоцикл, тарахтя, брал поворот. А то появлялся грузовик с солдатами или даже целая колонна грузовиков. В их каморке дрожали стены. Однажды двое солдат явились на ферму. Им надо было залить воду в радиатор. Он остолбенел, язык прилип к гортани. Роза, сидевшая с книгой на коленях, не сводила с него глаз. Она как раз собиралась перевернуть страницу, да так и застыла со страницей между пальцами. Вся сцена продолжалась минут пять, но еще много дней после этого они видели ее отражение друг у друга в глазах.