Стеклянный мост
Шрифт:
Я насчитала семь тарелок.
Юла
Наш сосед Ринус удил с берега рыбу. Я села рядом и стала следить за поплавком.
— Хочешь покататься на лодке? — предложил он, не выпуская из рук удочку. Деревянную ногу он выставил перед собой, и она лежала, точно весло, забытое кем-то в траве.
— Да, — ответила я, — хорошо бы сегодня немного погрести.
— Ну и ладно, — сказал он, — бери лодку, мне она не нужна.
Он часто разрешал мне брать лодку, потому что сам пользовался ею редко. Большей частью удил рыбу с берега. С тех
— Посмотри-ка, — сказал Ринус. — Еще один появился.
Сначала я подумала, что он что-нибудь поймал, но он смотрел высоко в голубое небо, где с жужжанием двигалась серебристая точка.
— Теперь уж недолго осталось, — заметил он, — вот увидишь.
Я вспомнила отца, который говорил то же самое. Ринус опять уставился на свой поплавок. Даже когда вслед за первым пролетели еще несколько самолетов, он упорно смотрел только на воду. Я встала, подошла к лодке, оттолкнула ее от берега и, медленно работая веслами, направилась на середину озера. Ринус становился все меньше и меньше. Единственным звуком в мире был теперь плеск воды о борта лодки. Незаметно для себя я заплыла в заросли камыша. Сложила весла в лодку и уселась поудобней. Все казалось таким мирным и спокойным. Был солнечный летний день, а я просто каталась на лодке. Вдалеке прогудел поезд. Он вез людей отдыхать. Далеко за камышовыми зарослями виднелись стеклянные крыши алсмерских оранжерей. Сколько там цветов. Цветов, чтобы ставить в вазы. Чтобы дарить их в день рождения. "От всего сердца поздравляем и преподносим цветы". А я каталась на лодке. Как хорошо на воде.
С громким плеском в камышах скакнула лягушка. Пора было возвращаться. Раздвигая стебли камыша, я вывела лодку на свободную воду и направилась в сторону деревни.
Мы с Ваутом договорились встретиться в кафе на станции. Я вошла и села к окну ждать его. Посетителей было немного. Патефон играл немецкие песенки. На улице дети играли с юлой. Но вот показался Ваут, неся в руке сумку моего брата.
— Ну как, тебе нравится здесь? — спросил он, усевшись напротив меня и доставая из сумки книги.
Я кивнула.
— И все-таки лучше бы мне быть в Амстердаме.
— Почему? — спросил Ваут. — Здесь относительно спокойно. В Амстердаме для тебя далеко не так безопасно, как здесь.
— Я все время точно в отпуске, — ответила я. — Я много занимаюсь греблей, загораю, помогаю по хозяйству, и все, больше ничего не делаю.
— В Амстердаме тебе тоже нечего делать, — сказал он.
— Есть новости для меня? — спросила я.
— Да, — ответил он, глядя в окно. — Их увезли.
Я проследила за его взглядом.
— Все с юлой играют, — сказала я.
Маленькая девочка запустила свою юлу на крыльце. Юла была красная. Девочка подстегнула юлу кнутиком, отчего та спрыгнула на мостовую и, как балетная танцовщица, закружилась перед грузовиком, стоявшим у крыльца.
Ваут стал играть с картонной подставкой под пивную кружку. Ставил ее на ребро, катал по столу, ловил. За окном прошли несколько немецких солдат.
— Как ты думаешь, они вернутся? — спросила я.
— Да, — сказал Ваут, — но все это, наверно, скоро кончится.
— Пойдем отсюда, — сказала я.
Мы встали. Когда я выходила через дверь-вертушку, с улицы входил немецкий солдат. Мы с ним одновременно вращали одну и ту же дверь.
На улице маленькая девочка плакала над своей игрушкой.
Другое "Я"
Дядя Ханнес так и не прислал обещанную кровать, и хозяин за ней тоже не сходил. Вечером он обычно приходил домой смертельно усталый, а утром опять вставал чуть свет. Он работал поденщиком у зажиточного крестьянина, и работа у него, в особенности летом, была очень тяжелая. По воскресеньям он брал выходной и большую часть дня спал. Иногда он пытался заигрывать с женой, но она только злилась.
Я вынуждена была спать в одной постели с хозяйкой, а хозяин с мальчиками спал в другой. В низенькой мансарде было очень душно — там никогда не проветривали. Спала я плохо, потому что не смела пошевелиться, чтобы ненароком не прикоснуться к хозяйке. Она как-то сказала мне, что никогда не моется. "Я не бываю грязной, — объяснила она. — Ведь каждую неделю я надеваю чистое белье".
— У вас, наверно, был большой дом? — как-то спросил меня хозяин.
— Да, — ответила я.
— И у каждого своя кровать? — спросила хозяйка.
— Много кроватей, — сказала я, — у нас часто гостили родственники и друзья.
— Сколько же было кроватей? — допытывалась она.
Я стала вспоминать. И никак не могла вспомнить дом. Вновь видела перед собой улицу в Бреде, поля по одной стороне и палисадники по другой; на мостовой выбоина, по которой я всегда нарочно проезжала на велосипеде; обвалившийся край тротуара, где так удобно было въехать на велосипеде наверх, окошечко в двери, которое никогда не закрывалось, чтобы можно было просунуть руку и отодвинуть задвижку. Я видела перед собой двойную дверь, которая со скрипом захлопывалась, коридор и двери комнат. И лестницу наверх.
— Не могу припомнить, — наконец ответила я.
— Ладно, — сказала женщина, — главное, их хватало на всех.
— Думаю, хватало, — кивнула я.
— Жаль такой дом, — добавила она.
— Чего тебе жаль? — спросил муж.
— Ну как же, — объяснила она, — пропадает целый дом и все, что в нем есть.
— Когда война кончится, — сказала я, — мы опять будем там жить.
— Да, да, — сказал хозяин. Он свернул сигарету и взглянул на меня. — Да, да, — повторил он, смачивая бумагу языком.
Это был мой последний вечер у них. На другой день я должна была уехать. Денег, которые Дав оставил для меня в сумке, хватило как раз до этого дня. Теперь, когда больше платить нечем, я не хочу быть обузой для этой бедной семьи. Ваут отыскал для меня другой адрес в Хемстеде. Я сидела у стола в кухне и красила волосы, потому что кое-где уже проглядывала чернота. Я так часто применяла это средство, что сделалась совсем светлой блондинкой, а прежней боли от него уже не чувствовала.
— Ты и так натуральная блондинка, зачем красишься-то? — сказала хозяйка.