Стекольная laffка Zахари
Шрифт:
— Что это? — спросил он, придирчиво изучая предмет. Будет очень жаль, если стекло несовершенно, хотя близорукая Миранда ничего не углядит. — Что там?
Захари выдал ему бесхитростную улыбку. Это напомнило ему документальные фильмы, которые он когда-то видел, про диких кошек в джунглях — львица потягивалась на солнце с той же убийственной беспечностью. Воспоминание обеспокоило его; похоже, пришло время сказать лавочнику, что вещицы очень приятные, но его не интересуют.
— Жизнь, мистер Манделл.
Захари дотянулся до ладони Ченнинга, перевернул и уронил на нее золотую рамку. Стекло задрожало в ладони, и тепло проникло в кожу.
— Вы держите в ваших руках чью-то жизнь.
Пальцы Ченнинг сомкнулись в защитном
— Я думаю, что хотел бы послушать об этом, — сказал он.
Темнота снаружи заставила его занервничать. Ченнинг снова почувствовал те же хитрые взгляды, будто обитатели ничего не делали, только сидели и наблюдали, ожидая, когда он выйдет. Он провел в магазине около часа, слушая рассказ лавочника, наполовину веря, позабыв побеспокоиться о своем 70-тысячном автомобиле-кабриолете. Но ничего не случилось, колеса или стерео не утащили, хотя он оставил дверь незапертой. Его отец, по молодости водивший гоночные автомобили, всегда говорил ему: «Никогда не запирай дверь в кабриолете, Ченнинг. Зачем терять стерео и менять крышу?» Но никаких разрезов в верхе или непристойностей, намалеванных красками-спреями на капоте, не появилось. Шансы уцелеть в течение часа у такого автомобиля в этой части города были астрономическими, но Ченнинг вспомнил парня, который делал ему гнусное предложение, и решил, что тот шатался вокруг и дожидался Чаннинга.
Он сел и завел двигатель, чтобы тот прогрелся несколько минут, пока он держит коробочку и оглядывается внутри автомобиля, прикидывая, куда бы положить ее в уверенности, что содержимое не повредится. Наиболее очевидное место — на пассажирское сиденье, где прочная обивка поглощает любые толчки на дороге. А если он попадет в аварию?
Он грациозно содрогнулся. Это все дерьмо, но он не мог не поверить рассказу Захари и теперь нее*ически уверен, что сделает подарок, про который Миранда никогда не скажет «не оригинально». Захари сказал ему только, что в крошечной золотой рамке содержится жизнь — в виде каких-то минут личного объекта — женщины с инициалами W. S. На дне коробки был кусок пергамента, не больше квадратного дюйма, с теми же инициалами, написанными жирным шрифтом. Если рамку разбить, сказал он, женщина умрет.
Ченнинг задал очевидные вопросы: как имя женщины? И что такое «личные объекты»?
Захари не сказал. Выбор жизней как «личных объектов», — он был неконкретен — происходит сам собой, чисто случайно. Когда Захари твердо сказал, что не знает ничего, кроме имени человека и только его так называемого второго знака, ощущение нереальности усилилось.
Что за сказки! Ченнинг печально улыбнулся. Конечно, это был подарок Миранде, но гораздо больше он жаждал им поделиться со своей сестрой-близнецом Адриенн. Он закрыл глаза и вспомнил, как она выглядела давеча, когда он покинул ее: сонно взъерошенные темные глянцевые прядки, припухшие губы, сливочная кожа…
«Господи! Встань, грязная скотина! Убирайся! И ты! Шлюха! Твой родной брат…»
Голос был порочной памятью прошлого, и он с усилием изгнал его из мыслей. Вот так вот, подумал он с горечью. Родители не понимают близнецов, их единение, любовь. Когда у двоих так много общего — еще с утробы, — никто другой никогда не сможет стать равноценной заменой. Он полагал, что это форма двойного нарциссизма, — его любовь к себе в женском облике, ее любовь к себе в мужском виде.
Но в их глазах — ее серых, его зеленых, они были зеркальным отражением друг друга. Конечно, их индивидуальности различались — в результате того, что в шестнадцать лет их отправили в разные школы-интернаты. Скорее всего, сучки-подросточки вскормили мелочную жестокость в Адриенн, а сам он открыто признавал, что в состоянии серьезно огорчить всякого, кто попробует помешать ему получить, что хочется. Но все же во всем остальном они соответствовали друг другу, как разломанные половинки одного из этих безвкусных ожерелий с разбитым сердцем. Когда-нибудь они будут только вдвоем.
Ченнинг застегнул ремни безопасности и завел машину, глянув на коробку еще разок перед тем, как уехать. Верхний клапан прикрывала маленькая позолоченная наклейка, гласящая «Стекольная Laffка Захари». Но адреса не было, и Закари сказал ему, что не доверяет телефонам. Может быть, когда-нибудь, потом, скоро…
Миранду подарок пленил. Она играла с ним и тыкала в него, и в какой-то миг Ченнинг подумал, что она может разломать вещицу на части, чтобы посмотреть, что внутри.
У него сердце было не на месте, когда он наблюдал, как ее длинные ногти ковырялись в стеклянных нитях; его смущало, что он беспокоится о благополучии какого-то неизвестного человека, но напряжение определенно отпустило его, когда она, наконец, нашла для рамки почетное место на дубовой полке витрины.
Хотя она с интересом выслушала его рассказ, пергамент ушел в мусор вместе с коробкой. По крайней мере, это означало, подумал он, наблюдая, как одна из служанок выкидывала мусор, что она не собирается возвращать подарок.
Ченнинг не выносил быть в темноте в одиночестве — это была его фобия, его болезнь, что зародилась ночью на шестнадцатом году жизни, когда отец поймал в бассейне сауны вместе его и Адриенн. Голую сестру отец вытащил и бросил матери, которая была уже на пути к истерике, но он ее заткнул. Отец отключил тепло и свет — при всем отвращении, он, тем не менее, не желал изжарить живьем своего сына — и оставил в сауне на семнадцать часов — достаточно долгое время, как он считал, чтобы развить у Ченнинга надлежащее количество угрызений совести. Десять лет спустя, однако, у Чаннинга остался один-единственный слабенький недостаток — он был не в состоянии спать в одиночестве и без света.
Но темнота могла ему удружить.
— Чаннинг, сладенький мой, бери меня, — сказала Миранда. Она прижалась к нему и пробежала ноготками по шелку его пижамной штанины. Хлопая ресницами, она придвинула вплотную лицо для поцелуя; в ее волосах он заметил легкий намек на седину.
«Время подкрасить», — подумал он. Учитывая все обстоятельства, он знал, что получал и что для своего возраста — где-то около пятидесяти, как расплывчато ответила бы она — она на самом деле в чертовски хорошем состоянии. Его тело ответило на ее ищущие пальцы, он закрыл глаза и потянулся к ней.
Ничего хорошего. Свет злоумышленно вторгался под веки, заставляя их открыться, стирая его фантазии радужным освещением лампы Тиффани на тумбочке. Он отвернулся и зашарил выключатель.
— Разве мы не оставим свет? — Миранда надулась. — Я люблю смотреть на тебя.
Ченнинг нашел выключатель, спальню поглотила темнота, нарушаемая только намеком на лунные лучи сквозь тяжелые занавеси окон.
— Но темнота гораздо… интимнее, ты не думаешь? — прошептал он.
Его руки обхватили ее грудь, и она вздохнула.
— Да, — выдохнула она.
В черноте Ченнинг мог разобрать рядом с собой на постели лишь тень. Его ум услужливо подменял детали, когда он придвинулся ближе к жене: платиновые волосы до плеч стали длинными и темными, размякшая от возраста кожа — молодой и упругой. Он искал ее тело, вспоминая другие формы, не тронутые никем, кроме него.
В глубине своего сердца Чаннинг опустил губы к Адриенн.
Завтрак — обжигающий кофе по-испански {кофе со взбитыми сливками, кофейным ликером и коньяком или ромом. — Прим. пер.} и круассаны с беконом, — сервированный в патио, было бы совершенен, если б не не та женщина, что села за стол. «А, ну что ж, — Чаннинг подумал с улыбкой, когда дворецкий принес ему газеты, — полагаю, хорошего и плохого должно быть поровну». Погода была не по сезону теплая, и он наслаждался ощущением солнца на его лице.