Стена (Фантастические повести)
Шрифт:
— Ништо… — вспомнилось читанное где-то слово, старое, даже ветхое, «из Даля», как говорил отец. Мертвый язык.
Но старика Леднева на простачка не купишь. Бровь приподнял, глянул:
— Стилизуешься, Игорек… Не твое выражение, простонародное…
— Ништо… — упрямо утвердил Игорь.
Спорить не хотелось. Рубил ножом осинку, подбрасывал к костру ветки, думал, что плохо без топора. Едят всухомятку, только чаем и заливают сало да хлеб — из той же котомки Леднева. Хорошо прийти в деревню, остановиться у кого-нибудь в избе, выпить молока, коли окажется, похлебать настоящего супу. Правда, откуда он в деревне — настоящий? Мяса нет, а с картошки да свеклы особо не разжиреешь. А что о топоре пожалел, так прошлый раз дело было. К вечеру уворовали картошки с чьего-то поля, хорошая картошка здесь уродилась, крупная, крепкая, — так пока сварили, Игорь все ноги оббил, хворост для костра таскал, чтоб не угас тот раньше времени. А был бы топор, нарубили бы дровишек…
Топор был в московской квартире Игоря, но квартира та существовала в ином мире, в ином времени, в ином измерении, короче — неизвестно где, и приносить оттуда нельзя ничего, это Игорь знал точно. А здесь, в этом мире, в этой осени, был год восемнадцатый, самый разгар гражданской войны — вот ведь занесла Игоря нелегкая! — и старик Леднев, случайный Игорев попутчик, человек из этого мира, из этой осени не сумел бы по достоинству оценить «приношение» своего юного друга по странствию. Какое «приношение»? Да тот же топор, к примеру, на обушке которого — Игорь помнил — выбито клеймо заводика. А заводика того еще и в помине нет…
— Чай готов, извольте кушать, — пропел Леднев козлетончиком, произвел над котелком, над паром какие-то пассы, потом сел, скрестив ноги, угомонился, сказал скучно: — Разливай, Игорек.
Пили чай из кружек, обжигались. Сало с хлебом старик еще раньше нарезал, хорошее сало.
Игорь сказал не без ехидства:
— А «болесть», выходит, ваше слово? Тоже под народ рядитесь?
— Ряжусь, Игорек, — против обыкновения Леднев был спокоен, не петушился, не лез на рожон. Отставил кружку, ухватил в пятерню свою университетскую бородку, глядел, как умирал у ног слабый костер. — Нынче мы все ряженые, иначе не проживешь. Ты ко мне: маска, маска, я тебя знаю. А под маской — другая маска, и ничего ты, оказывается, не знаешь, не ведаешь. А что под народ, так все мы с одной земли вышли. Помнишь, у Иван Сергеевича: мой дед землю пахал…
— Ваш вряд ли.
— Ну, мой дед не пахал, не пахал, так по земле ходил, по той, по какой и мы с тобой ходим.
Игоря порой раздражало ерническое многословие Леднева, пусть безобидное, пустое, но уж больно никчемушное в это трудное время, которое сам Леднев называл братоубийственным.
— Павел Николаевич, дорогой, вы же профессор русской истории, красивым слогом с кафедры витийствовали, студентов в себя влюбляли. На кой черт вы рядитесь, да не в народ даже, а в шута?
Обиделся старик? Вроде нет, а вообще-то кто его углядит…
— Шуты — они народу любы… А ты, Игорек, откуда знаешь, кем я с кафедры витийствовал? Может, шутом и витийствовал? Может, за то студенты-студиозы меня и любили?.. Да и не профессор я давно, а проситель, по миру пущенный. И ты со мной, сынок интеллигентных родителей, баринок безусый, — тоже проситель. Как в писании сказано: будет день, будет пища. Нету сейчас ни профессоров, ни дворян, ни студентов, ни интеллигентов. Есть люди, которые жить хотят. А точнее — выжить…
— Тоска-то какая в слове: вы-ы-ыжить… Выть хочется.
— А ты и повой. Над всей Россией вой стоит: брат на брата войной идет.
— И какой же из братьев прав?
— Оба дураки. Им бы в мире блаженствовать, а они мечами бряцают.
Все это уже было, было, разговор многосерийный, долгий, как в телевидении, которое еще не изобрели.
— Мир в человецах и благоволение, и царь-батюшка сим миром мудро правит?
— Ну, это ты, Игорек, слишком. Время для царя кончилось.
— Это вы так считаете, а кое-кто из братьев, вами помянутых, иначе думает. Оттого и мечом бряцает.
— И откуда в тебе, Игорек, столько злобы? И не жил еще вроде, а злобствуешь.
— Я не злобствую, а говорю, что думаю.
— У тебя родители кто? Инженер папаша, так?
— Ну.
— А ты не нукай, не запряг. А думаешь не как инженеров сын, а как кухаркин.
— А сами-то вы из каких будете, Павел Николаевич, не из кухаркиных ли?
— Груб ты, юноша, по прав по сути… — засмеялся, откинулся на землю, задрал горе бороденку. — Хорошо в небе-е…
Игорь тоже лег на спину, сунул в рот травинку — ломкую, горькую. Самое начало сентября по старому стилю, а нового еще не ввели. Небо черное, чистое, облаками не замутненное. Звезды крупные, блесткие, кажется, непрочные, дунь — и покатится звезда, сверкнет напоследок — загадывай желание. А какое желание?..
Ему иной раз хотелось рассказать мудрому профессору истории о том, что завтра будет, что послезавтра, что потом. Поведать, какой из братьев прав, как говорится, исторически, а значит, и житейски — не сегодняшней правотой, сиюминутной, а истинной, которая времени неподвластна. Профессор не дурак, давно его Игорь раскусил, притворяется старик хитро, комедию ломает, нравится ему шутом себя ощущать, да и вправду с людьми у него разговор хорошо получается, верят ему люди, какие встречаются на их пути. И не исключено, поймет его профессор, да толку-то что? В песне, которую он, наверно, не знает, но которую поют уже и еще раньше пели, есть такие слова: вышли мы все из народа. Профессор для людей его круга, для университетской элиты — типичный выскочка, сын мужика, землемера, кухаркин ребенок, сам себя, подобно Мюнхгаузену, за волосы «в люди» вытащил. Ему ли не знать, кто прав? И разговор-спор этот, как уже отмечалось, давно между ними ведется, Игорю до зла-горя надоел, а старик Леднев — как огурчик, как юный пионер: всегда готов покалякать.
Короче, можно было бы объяснить старику на пальцах ту Историю, о которой он пока не ведает, нет пока которой. Можно, но не нужно. Не для того Игорь пришел в этот мир, в это время, в эту память…
А для чего пришел?
Звезды над головой висели неподвижно, и, если прищуриться, небо превращалось в тонко нарисованный театральный задник из какого-нибудь виденного в детстве спектакля — ну, скажем, из «Синей птицы».
— В Москву бы скорей… — мечтательно протянул Игорь.
Леднев откликнулся из темноты:
— Далеко до первопрестольной. Тут, верстах в пятидесяти, городок будет, помню.
— Забредали, что ли, уже?
— Так помню. Чужая это память, заимообразная.
Выходит, и старик Леднев чужой памятью промышляет, своей не хватает. Хорошо, что она есть — чужая, какое столетье ею живы…
— Слыхали о нем, о городке этом?
— Да и ты слыхал, да только мимо ушей пустил. В Ивановке мужик сказывал. Федором его зовут, кажется…
Какая разница, как зовут мужика! А Леднев запоминает, никогда ничьего имени не спутает. Игорю бы у него поучиться, как с людьми дело иметь…