Стена
Шрифт:
– Куда уж серьезнее!
– с горечью ответила Алевтина Олеговна.
А какие события, какие драмы происходили в то утро в других квартирах дома-бастиона? Какие велись разговоры, какие прения сторон, какие истины открывались, какие спектакли разыгрывались по разные стороны стены, какие копья ломались о пресловутое кирпичное диво?.. Можно догадаться, можно представить... Можно даже вспомнить слова молодого парня в белой куртке, когда он сообщил Павлику Топорину, что обязательными станут "кое-какие звуки": плач и стон, крики о помощи и проклятия... Ох, нагадал, наворожил, напророчил, ох, получил
А славная чета Пахомовых - Ирка с Сенькой - безмятежно отсыпались, и общий радостный сон их был, возможно, цветным, широкоэкранным и стереоскопическим, произведение искусства, а не сон. И солнце гуляло по их квартире как хотело, по-хозяйски заглядывало во все углы, во все щелочки, вычищенные, выдраенные аккуратной женой Иркой.
Но вот законный вопрос. Имелись ли в доме-бастионе другие квартиры, где - ни стены, ни тумана, где - лад и согласье, где не жилплощадь общая, а жизнь, как, собственно, и должно быть на общей жилплощади? Хочется верить, что были... Да конечно же, были, к черту сомнения! Ирка, например, если б она проснулась, если б ее спросили, сразу назвала бы не только номера квартир, но и перечислила бы всех, кто в них прописан, ибо не раз приводила в пример упрямому Сеньке тех, кто жить умеет, любить умеет, верить умеет, понимать друг друга и друг другу помогать. И пить, к слову, тоже умеет...
Последняя формулировка - Иркина. И еще многих граждан нашей обширной державы, оправдывающих таким афористичным образом свой интерес к небогатому ассортименту винных отделов. Лично автор до сих пор не понял хитрого смысла вышеуказанной формулировки, до сих пор наивно считает, что лучше не уметь. Старая, хотя и парадоксальная, истина: не умеющий плавать да не утонет...
В кухне туман был почему-то не столь густым, как в пристенных владениях, и Павлик без труда спроворил несколько бутербродов с сыром, нашарил в холодильнике две бутылки пепси-колы, погрузил все это на сервировочный столик и покатил его к стене, используя легкую колесную мебелишку в качестве ледокола. Или, точнее, туманокола.
Столик ткнулся в стену, бутылки звякнули, дрогнули, но устояли.
– Дед, - крикнул Павлик, - кушать подано.
– Не хочу, - сказал из кабинета гордый профессор.
– Ну и зря. Твоя голодовка стены не сломает.
– А что сломает?
– вроде бы незаинтересованно, вроде бы между прочим спросил Топорин.
Пока Павлик готовил туманный завтрак, у деда было время поразмыслить над ситуацией. Данный вопрос, справедливо счел Павлик, - несомненный плод этих размышлений. И не только плод, но и _симптом_. Симптом того, что упрямый дед, Фома неверующий, готов, как пишут в газетах, к новому раунду переговоров.
– Что сломает?..
– Павлик влез на оставленный у стены стул, поставил на нее, на ее верхнюю грань, тарелку с бутербродами и бутылку пепси.
– Дед, возьми пищу, не дури...
– спрыгнул на пол, сел на стул, подкатил к себе столик. Снова повторил: - Что сломает?.. Вот ты вчера говорил, будто наше поколение инфантильное и забалованное, будто мы не научились строить, а уже рвемся ломать. А спроси меня, дед: что мы рвемся ломать?
– Что вы рветесь ломать?
– помедлив, спросил Топорин.
Слышно
– Стену, дед, стену, - ответил Павлик.
– Я же говорил вчера...
– Но ты, Павел, поминал абстрактную стену, так сказать, _идеальный_ объект.
– А он стал материальным.
– Это нонсенс.
– Ничего себе нонсенс, - засмеялся Павлик и постучал бутылкой по стене.
– Долбанись лбом - поверишь.
– Грубо, - сказал Топорин.
– Зато весомо и зримо. Против фактов не попрешь, дед.
– Смотря что считать фактами... Ну, ладно, допустим, ты прав и стена непонимания, о которой ты так красиво витийствовал, обрела... гм... плоть... Вот же бред, в самом деле!
– Топорин в сердцах вмазал кулаком по кирпичам, охнул от боли.
– Черт, больно!.. Ну и как же мы ее будем ломать? Помнится, ты жаждал лома, отбойного молотка, чугунной бабы... Беги, доставай, бей!
– Бесполезно. Бить надо с двух сторон.
– И мне принеси. Я еще... э-э... могу.
– Конечно, можешь, дед, - ласково сказал Павлик, - иначе я бы с тобой не разговаривал. Но вот ведь хитрость какая: не разрушив идеальную, как ты выражаешься, стену, не сломать и материальной. Этой.
– Вздор!
– не согласился дед.
– Принеси лом, и я - я!
– докажу тебе...
– Что докажешь? Выбьешь десяток кирпичей? А они восстановятся. Сизифов труд, дед.
– Они не могут восстановиться! Это фантастика!
– А что здесь не фантастика? Разве что мы с тобой...
– Но как мы станем жить?!
– А как мы жили, дед?
– Как жили? Нормально.
– Ты ни-че-го не понял, - обреченно проговорил Павлик.
– Нет, я понял, я все понял, - заторопился Топорин. Попытался пошутить: - В конце концов, кто из нас профессор?
– сказал с сомнением: - Но ведь так невозможно - со стеной?..
– А я тебе что твержу? Конечно, невозможно! Похоже, дед, что ты и впрямь начинаешь кое-что понимать.
Он встал и услышал, что дед по ту сторону кирпичной преграды тоже встал. Так они стояли и молчали, прижав к стене с двух сторон ладони, смотрели на нее сквозь плотный туман, и одно у них сейчас было желание нестерпимое, больно щемящее сердце. Увидеть друг друга - всего-то они и хотели.
Старик Коновалов и парень в белой куртке сидели на лавочке на набережной Москвы-реки и смотрели, как по серой плоской воде маленький буксирный катерок с громким названием "Надежда" тянет за собой стройную и длинную баржу. Катерок пыхтел, натужно пускал в реку синий дымок, но дело свое делал исправно.
– Дай закурить, - попросил Коновалов.
– Не курю, - сказал парень.
– Не люблю.
– И правильно, - согласился Коновалов.
– Чего зря легкие гробить?.. помолчал, провожая взглядом "Надежду", уходящую под стальные пролеты виадука окружной железной дороги. Робко, собственного интереса страшась, спросил: - Слушай, паренек, как же они теперь жить станут?
– А как они жили, отец?
– вопросом на вопрос ответил парень, не подозревая, что почти буквально повторил слова Павлика Топорина, сказанные им деду в ответ на такой же вопрос.