Степь зовет
Шрифт:
«Чего это ей приспичило? — Его охватила обида на дочь. — Если бы она знала, каково мне!»
Он отвернулся и пошел двором к покосившейся клуне.
Картофельный огород за клуней порос черным пасленом и сухим репьем. Онуфрий осторожно пробирался между густыми зарослями сорняков.
Вокруг было тихо. Арбы на горе уже не было слышно. Легкий ветерок принес со степи запах лежалого хлеба, засохшего пырея и свежей пахоты.
Онуфрий вытянулся плашмя на земле, чтобы его ниоткуда не было видно, и принялся торопливо сгребать траву, словно
Но, спустившись в яму, он сразу наткнулся на мешок. Что же ему делать? Пшеница ведь здесь погибнет. Отнести мешки обратно на ток уже невозможно, так зачем же хлебу зря пропадать? Вот ведь Юдл говорит, что все таскают, понемножку, каждый запасается. Так чем он, Онуфрий, хуже других? Пшеница, можно считать, как бы ничья. Разве мало трудился он? Не меньше кого-либо другого… Чем же он хуже? Онуфрий развязал мешок, засунул в него руку и стал набивать карманы пшеницей. Затем он вылез, покрыл яму бурьяном и отправился во двор.
Во дворе было темно. У хаты кто-то разговаривал. Онуфрий, узнав голос Волкинда, прижался к клуне.
«Неужто Волкинд проведал?»
Он хотел было уже высыпать пшеницу из карманов, но тут голоса стали удаляться. Волкинд с Зелдой, видно, ушли куда-то. Тогда Онуфрий быстро пересек двор и вошел в темную хату.
«Куда же ее девать?»
Он не мог больше держать пшеницу в карманах. Увидев возле печи большой глиняный горшок, он стал высыпать в него зерно.
— Что ты там делаешь? — раздался вдруг звонкий голос Зелды.
Она остановилась на пороге, оставив открытой наружную дверь, чтобы впустить в горницу немного свежего воздуха.
У Онуфрия задрожали руки. Зерно с сухим шелестом посыпалось на пол.
— Что у тебя сыплется? — Зелда подошла поближе. Онуфрий ничего не отвечал.
— Пшеница! Где ты ее взял? — Зелда подбежала к двери и с размаху захлопнула ее. — Где ты взял пшеницу? — Девушка испуганно смотрела на отца. — Скажи, где взял? Надо сейчас же отнести обратно.
Но тут же спохватилась: отца могут заметить — и тогда…
Зелда быстро подобрала пшеницу в подол платья и выскочила из дома. Стала посреди двора, раздумывая, куда бы высыпать зерно. Только этого не хватает, чтобы кто-нибудь узнал…
У акаций, посаженных близ канавы, стоял Шефтл.
— Зелда! — проговорил он, ничуть не удивившись, как будто поджидал ее здесь.
Она стояла перед ним, растерянная, с приподнятым подолом.
— Что ты несешь? — Шефтл шагнул ей навстречу.
— Ничего. — Она еще выше подобрала подол, боясь, что он увидит пшеницу. — Я спешу в конюшню…
— А я думал… — начал было он и осекся, — думал, что ты еще в степи.
— А что такое? — смущенно пробормотала Зелда. Ей надо поскорей избавиться от этого зерна, а то еще кто-нибудь может подойти сюда. Но как трудно ей было уйти! Ведь она не видела Шефтла целых два дня… — А что такое? — повторила она, озираясь по сторонам.
— Тебя совсем не видно. Не приходишь. — Он подошел к ней поближе. — Что это у тебя?
Зелда почувствовала, что лицо ее залилось краской, и, прижимая к себе подол, она опрометью бросилась во двор.
Почему она убежала? Ведь он, Шефтл, ничего обидного не сказал.
— Зелда! — крикнул Шефтл.
Девушка даже не оглянулась. Шефтл смотрел ей вслед. Как это он раньше не заметил? Обе, и Зелда и Элька, будто одного роста, только волосы у Зелды потемнее. Шефтл постоял, потом побрел по улице к себе домой. У красного уголка он остановился. В тот вечер небо было такое же голубое. Он увидел тогда в окне ее белокурую голову, склонившуюся над бумагами. Потом Элька отворила окно и — он этого совсем не ожидал — позвала его к себе, велела присесть на подоконник. Она его тогда, кажется, даже потянула за чуб, вот так — и он дотронулся рукой до своих волос. Еще бы хоть раз встретиться с ней!.. Обрадуется ли Элька? Что она ему скажет?
А Зелда, высыпав пшеницу в буйно разросшуюся за хатой полынь, оправила на себе платье и поспешила на улицу. Но Шефтла уже не было. «Может быть, он зашел в дом?» — мелькнула мысль.
В хате было полутемно. Онуфрий сидел у стола, сжимая голову обеими руками. Зелда села на скамеечку, на которой сидела в детстве, и прижалась к отцу.
— Ну, тато, таточко, — шепотом говорила девушка, — все ведь хорошо! Я выбросила это зерно, теперь никто не узнает. А мы… обойдемся…
Онуфрий положил свою шершавую руку на ее плечо.
— Ступай, донька, погуляй, дай мне одному побыть. Зелда прижалась губами к отцовской бороде и тихонько, словно боясь помешать ему, вышла из дома.
Онуфрий еще посидел у стола, потом тяжело поднялся и лег на свою солому, — может, удастся заснуть. «Отнести бы туда эти мешки сегодня ночью…» Как хорошо было ему, Онуфрию, еще вчера! Он даже не понимал, как ему было хорошо.
С улицы донесся голос Калмена Зогота.
«Счастливый человек, — подумал Онуфрий, — отработал свое, а теперь отдыхает. Совесть у него чиста, ему нечего бояться. А Слободян, Коплдунер, Додя Бурлак? Все они счастливые». И Онуфрий, который всегда радовался удаче соседа, теперь испытывал чувство зависти.
Меер Волкинд поздно вечером возвращался из сельсовета домой. Тускло светились маленькие оконца землянок, а в его хате было и вовсе темно. Он это заметил еще издали. «Опять валяется на кушетке. Даже лампу ей лень зажечь. — Волкинд невольно замедлил шаги. — Накинется с попреками, с бранью». А он, Волкинд, помнит ее другой — веселой, приветливой. Может, и он в чем-то виноват. Целыми днями Маня одна. Он уходит на рассвете, приходит поздно вечером, раздраженный, усталый, никогда с ней толком не поговорит, да еще огрызается. Кто знает, если бы он хоть раз сдержался, может, и ссоры не было бы. Да, ему надо быть терпеливее…