Степь зовет
Шрифт:
— Лучше бы я уж отсюда живым не вышел, — пробормотал Онуфрий.
С трудом выбравшись из ямы, он стал вытаскивать мешок, но тот словно прирос к земле. Пришлось ему возвращаться назад без мешка.
На току стало еще темнее, как это бывает незадолго до рассвета. Но Онуфрий сразу же увидел лежавший в стороне второй мешок. Что же с ним делать? Куда его деть? Ведь ежели спросят, откуда взялся этот лишний, тридцать третий мешок, по лицу Онуфрия сразу догадаются обо всем. Нет, нельзя его здесь оставлять. И Онуфрий, — откуда только взялись силы! — взвалив мешок на спину, вновь поплелся к себе на огород и, проклиная себя,
Юдл Пискун лежал без сна на своем супружеском ложе. Скорей бы уж рассвело! Не терпелось узнать, попался ли на крючок этот недотепа. А ловко он, Юдл, придумал. О, не родился еще на свет тот человек, который бы его перехитрил!
С топчана, где спал Иоська, послышался стон. Юдл беспокойно заворочался. Для кого он, собственно, старается, ночи не спит? Для сына ведь. А тот смотрит на него исподлобья, ему эти мальчишки дороже родного отца…
Юдл встал с постели и подошел к окну. Он немного приподнял потрепанное рядно, и в низкую хату процедился предрассветный серый свет. Иоська крепко спал. Юдл осмотрел его лицо, приложил руку ко лбу. Опухоль немного спала, лоб был холодный. «Ничего, я тоже получал оплеухи, да еще не такие». Он снял у мальчика руки с груди, чтоб ему было легче дышать, укрыл потеплее и снова подошел к окну. Со ставка надвигался на хаты и палисадники беловатый туман. Светало.
Видно, уже не удастся уснуть. Юдл оделся, натянул свои сапоги с низкими голенищами и разбудил Добу.
— Вставай, запри за мной дверь. Следи за Иоськой. Пусть он сидит сегодня дома, слышишь?… Куда ты девала кнут?
Утро было прохладное. Там и сям скрипели вороты колодцев, заспанные колхозники поили коров, выпускали их на улицу.
На колхозном дворе Юдл запряг лошадь в бедарку и поехал прямо в степь, на ток.
Вдали, за Ковалевской рощей, небо окрасилось багрянцем, предвещавшим восход солнца.
Доехав до Жорницкой горки, Юдл оставил неподалеку бедарку и крадучись пробрался на ток.
Онуфрии Омельченко притулился к молотилке и, съежившись от холода, уставился застывшими глазами куда-то вдаль. Юдл прежде всего пересчитал мешки. «Все идет как по маслу».
— Эй, Омельченко! — громко позвал Юдл. — Все тут у тебя в порядке?
Онуфрий покачнулся, как от удара по голове. Он хотел было что-то сказать, но язык у него словно прилип к гортани.
— Ну хорошо, — затараторил Юдл. — Лишь бы все мешки были на месте!
«Теперь он у меня в руках, — Юдл зашагал к бедарке, — теперь уж он у меня будет нем как рыба…»
Зелда возвращалась домой вечером. Широкая улица хутора была вся запружена стадом коров. Почесывая шеи о стволы акаций и разрушенные плетни, коровы поворачивали головы назад, к степи, и протяжно мычали, как бы прощаясь с полем, балками и пригорками, с живительным ароматом осенних пастбищ.
В тихом вечернем хуторе становилось все шумнее. Во дворах собаки подняли лай, каждая на свой лад, и все вместе бросились навстречу стаду.
Зелда, босая, протискивалась между коровами. Свежий запах теплого молока пьянил ее. Коровы лениво оглядывались на нее, тянулись своими рябыми и белыми мордами к ее обнаженным загорелым рукам, к платью.
Зелда, еле выбравшись из стада, свернула к палисаднику.
Уже несколько дней она собиралась побелить хату, но каждый раз чего-нибудь недоставало — то известки, то синьки, то кисти. Вчера вечером она наконец все раздобыла. И сегодня, в степи, подавая колосья на арбу, Зелда с нетерпением ждала захода солнца. Она представила себе, какой веселой, чистенькой будет выглядеть их хатенка.
Завалинку она покроет желтой глиной, очень желтой и густой, а хату обведет по углам синькой.
За печью, задрав седоватую всклокоченную бороду и раскинув ноги, лежал на соломе Онуфрий Омельченко и тяжело храпел. Рубаха его и толстые потертые брюки были мокры от пота.
«Все еще спит. — Зелда встревожилась. — Никогда с ним такого не было».
— Тато! — тихо позвала девушка. Онуфрий даже не пошевельнулся.
— Тато, вставай! — Зелда нагнулась к нему.
— А? Что такое? — Онуфрий встрепенулся и сел на истертой соломе.
— Ты ведь спишь с самого рассвета, как пришел с тока. Стадо уже воротилось…
Онуфрий сидел на соломе, растерянно оглядывался и бормотал спросонья:
— Что такое, а? Чего ты от меня хочешь?
— Вставай, таточко! Скоро уже снова ложиться… Поешь чего-нибудь, вот возьми на столе, а я пойду хату белить.
Зелда взяла известку и вышла.
Зачем Зелда его разбудила? Как хорошо ему было весь день! Кто ее просил будить его?… Он спал бы и спал, и то, что с ним приключилось, казалось бы сном…
Бывало иногда, целую ночь снится что-нибудь нехорошее, он даже кричит и плачет. Но зато когда просыпается и видит, что это был только сон, сразу становится так легко, как если бы он вдруг излечился от тяжелой болезни. А теперь наоборот, как только проснулся, почувствовал страшную тяжесть на сердце, как будто на него навалили полные мешки пшеницы. Нет, пусть бы еще спал…
Как ему здесь было хорошо с покойницей Феклой, думал Онуфрий, оглядывая свою полутемную горницу.
Немало потрудились они с женой, пока поставили себе хату. Сами месили глину, сами делали кирпичи, клали стены, крыли мазанку соломой… Вместе работали не покладая рук, свое гнездо свивали. Хорошее тогда было время. Землю делили, господские стада… Это Хонця, с которым они вместе батрачили у Пилипа Деревянки, привел его сюда, на хутор, в Бурьяновку. Здесь и встретился Онуфрий с Феклой — она служила у Оксмана. Как и всем батракам, Онуфрию и его молодой жене дали землю. С тех пор хутор с пригорками и балками вокруг, ставок и степь стали ему родными. А теперь Онуфрию даже собственный двор опротивел. Ведь там, в яме за клуней, лежат эти проклятые мешки с пшеницей…
«Если бы Хонця знал, что я сделал…» Он рванул ворот рубахи и повернулся лицом к стене.
Онуфрий долго еще лежал в темной хате, на продавленной соломе. В памяти снова и снова всплывали черная, облачная ночь, ток, яма с мешками… Ему стало невмоготу. Он поднялся и вышел во двор.
Тихая, прозрачная синева окутала хутор. Слышался лай собак, а за огородами, на холме, одиноко грохотала запоздалая арба.
Улица казалась Онуфрию чужой.
Зелда в подвернутой юбке клала на выгоревшую, желтоватую стену хаты белые мазки.