Степь зовет
Шрифт:
— Отдыхаем, а? Уже наработались? — набросился на него Юдл. — Что ты копаешься? День-то ведь не стоит на месте. Кто за тебя работать будет?
Онуфрий показал ему пучок колосьев.
— Я дывлюсь, они, кажется, плохо обмолочены.
Юдл выхватил у него из рук колосья.
— Как это плохо обмолочены? Что ты морочишь голову? Ты лучше за собой смотрел бы! — Юдл пнул носком сапога солому. — Ну конечно, смешал обмолоченную с необмолоченной, все в одну кучу сгреб! — Он схватил вилы и начал быстро отбрасывать солому на сетку. — Вот как сгребают!
«Заметил, недотепа, чтоб ему…» Юдл испуганно оглянулся, потом забрался за молотилку и быстро отрегулировал ее.
Как только Юдл ушел, Онуфрий снова подобрал несколько обмолоченных колосьев. «Чего он мне тут зубы заговаривает?»
Онуфрий потер колосья, и на ладони у него осталось зерно. Тяжело дыша, он подошел к Хонце и Хоме, которые работали поблизости.
— Смотрите, как у нас молотят! Вот куда наш хлеб идет. К черту на рога…
Вокруг Онуфрия столпились колхозники. На шум прибежал Пискун.
— Что тут такое? Опять шумишь? Сам не работаешь и другим не даешь?
— Чего он на меня кричит? — Омельченко вытер пот с лица. — Я говорю, колос плохо обмолочен. Вот, дывись…
— Какой там еще колос? Что он выдумывает?
— Только из-под молотилки. Мы сами видели…
— Ну и что тут такого? Попадается иногда сырой колос… Подумаешь, диковина какая!
— Откуда теперь сырой колос, когда солнце печет? Что ты мелешь? — Хонця зло посмотрел на Юдла.
— Дело здесь не в колосе.
— Холера его знает… Арбы тяжелые, лошади еле тянут, а зерна не видать.
Колхозники стояли суровые, усталые.
— Может быть, молотилка плохо берет?
— Молотилка? Вот это другой разговор. Молотилку надо проверить. Всякое бывает. Пойдемте посмотрим, — предложил Юдл.
Около молотилки уже лежала новая огромная куча соломы.
— Что касается молотилки, это может случиться… Мало ли что… Машина — капризная вещь… Но что говорить, она, кажется, работает у меня исправно. Чего-чего, а за этим я уж слежу…
Колхозники терли в ладонях только что обмолоченные колосья.
— Ну что, есть зерно? — Юдл ухмыльнулся. Колосья были чисто обмолочены, ни единого зернышка.
Хонця и Хома Траскун обменялись недоуменными взглядами.
— Может быть, ты с арбы взял? — Юдл подошел вплотную к Онуфрию. — Ищешь подковы дохлых лошадей? Двух слов, кажется, не может связать, а тут разговорился…
Онуфрий Омельченко стоял, немного сгорбившись, с запыленным, красным лицом.
— Это он там, на пригорке, накосил. — Риклис засмеялся.
— Зачем на пригорке? Здесь, на арбе, ближе.
— Чего он мне морочит голову? Что я, слепой, что ли? — Онуфрий снова начал тереть между ладонями колосья, но они и в самом деле были хорошо обмолочены.
— Ну, как? — Юдл ехидно улыбался. — Можешь запастись хлебом на всю зиму. Тебе и работать не надо, ты побольше ройся в соломе.
Немного погодя, когда колхозники стали каждый на свое место, Юдл подошел к Онуфрию и положил ему руку на плечо.
— Вот видишь? О молотилке есть кому позаботиться. А ты знай свое дело. Хотя что толку? Ты трудишься, из сил, можно сказать, выбиваешься, за каждое зернышко болеешь, а много ты получил хлеба? — Юдл наклонился к нему поближе. — Между нами говоря, если было бы где купить хлеб, я последнюю рубаху отдал бы… А то кто его знает, сколько мы получим на трудодень… Уж очень слаб колос у нас. Хватило бы на семенной фонд, и то хорошо.
За облаком пыли, кружившимся над током, уже спускалось солнце. Красные отсветы падали на молотилку, на скирду, на людей. Скоро стемнеет, молотилка замолкнет, колхозники уйдут домой. Черт его знает, что этот Онуфрий будет болтать на хуторе! Нельзя его отпускать с тока.
Когда колхозники стали расходиться, Юдл подозвал Омельченко.
— Онуфрий, ты посмотри, что тут делается! Ай-ай-ай! Плохо, плохо убрал. — Юдл пнул ногой рассыпанную солому. — А ну-ка, пошевеливайся, не ленись! Небось у себя ты все подобрал бы под метелочку.
Омельченко хотел было поспорить: почему это все на него валят? — но молча взял грабли и принялся сгребать рассыпанные колосья.
Пока Онуфрий убрал ток, колхозники уже разошлись. Он сел на землю между пустыми арбами, натяпул на ноги свои разбитые башмаки, обвязал их веревками, потому что подошвы совсем отваливались. Потом с трудом поднялся, стряхнул с себя солому и стал спускаться с горки.
— Куда это ты? Куда? — подскочил к нему Юдл.
— До хаты.
— До хаты, до шматы… Тебе ведь говорили, что ты сегодня останешься сторожить ток?
— Почему я? Никто мне ничего не говорил…
— А кто же, по-твоему, будет стеречь? Я, что ли? Видишь, никого нет! Домой спешишь… Подумаешь, какой у него там дом… Завтра выспишься… Ну, идем, принимай ток, скорей! Уже поздно.
Юдл оставил его и подбежал к молотилке, возле которой лежали мешки с пшеницей. Юдл быстро подсчитал их.
— Тридцать четыре… Тридцать четыре мешка, — повторил он и позвал Омельченко.
«Я этому молчальнику подстрою штуку… Хвороба на него!» — Юдл закусил ус.
— Почему я должен? — ворчал Онуфрий. — Почему непременно я?
— Ты же видишь, больше никого нет, я ведь не оставлю из-за тебя ток без сторожа. Видишь, сколько хлеба здесь! Это тебе не шуточки. Ты его и за деньги теперь не достанешь… Ну, ну, быстренько сосчитай.
Онуфрий, слегка прихрамывая, обходил мешки, путался в счете, и наконец насчитал тридцать четыре мешка.
Тем временем Юдл Пискун подъехал на бедарке.
— Сосчитал? — спросил он, перебирая вожжи. — У тебя здесь тридцать… тридцать два мешка… Ты слышал? Запомни… Тридцать два. Мешок хлеба теперь дороже трех мешков золота…