Степь зовет
Шрифт:
Юдлу вообще в последнее время везло. На прошлой неделе, когда ездил в город за ремнями для молотилки, он очень выгодно сбыл знакомым несколько мешков пшеницы.
Что и говорить, если бы он столько зарабатывал каждый день, хватило бы на надгробные плиты для них всех вместе с Синяковым…
Быстро шагая по темному хутору, Юдл представлял себе, как зимой повезет в город хлеб. «Ничего, хорошая зима идет! Они еще опухнут так, что зубы высыпятся… А мне за мешок пшеницы подавай мешок денег».
— Никого не встретил? — спросил он Онуфрия, когда тот нагнал его
Онуфрий растерянно посмотрел на него. Он хотел что-то сказать, но Юдл, ловко прыгнув на телегу, велел гнать вверх, в степь.
— Ты слышал, Онуфрий, о жене Патлаха с Черного хутора? Ну, о жене этого пьяницы, который прошлой осенью утонул? В субботу вечером ее поймали на Ковалевском поле с торбой ячменя, — Юдл причмокнул, — фунтов двенадцать, наверно. Вчера она уже получила бесплатный билет в Соловки… Бабочка ничего. Ты не заглядывался на нее, а? — Юдл подмигнул Онуфрию.
Омельченко совсем сгорбился.
— Ты думаешь, наши лучше? — продолжал Юдл, чувствуя, что теперь он может делать с Онуфрием, что захочет. — О тебе я не говорю, я знаю, ты не возьмешь, на тебя можно положиться, — я скажу это и в глаза и за глаза, ты, если даже на дороге будет валяться, не возьмешь ничего, но поди убереги от них хлеб там, на гармане… Тащат со всех сторон, кто только может. А что, они же понимают, какая зима идет…
Если бы Юдл не говорил о нем такие хорошие слова, у Онуфрия, может быть, хватило бы решимости выложить все, но теперь он и пальцем не мог двинуть, будто его живьем закопали в землю.
— Куда ты смотришь? — повернулся к нему Юдл. — Не видишь, что ли, ток? Поворачивай правее…
Волкинд все крутился возле своих ворот, когда услышал скрип телеги у Жорницкой горки. «Кто-то едет к гарману», — подумал он с беспокойством и двинулся было туда, но как раз в это время в хате погас свет и что-то со стуком упало. Он быстро повернул обратно и вбежал в хату.
Было темно. Минуту он постоял на пороге. «Мало ли какие глупости она может наделать, — подумал Волкинд. — Она же не раз грозилась…»
Маня спокойно лежала на кушетке. Ничего не сказав, он поднял опрокинутый табурет и сел, теперь больше всего боясь, как бы она не заговорила.
Когда она начинает говорить, начинает пилить его, он готов уйти куда глаза глядят, лишь бы больше не видеть ее. Но это не так просто. Что она будет делать одна? Ведь ничего она не умеет. Волкинд иногда даже подумывал, что, если бы Маня полюбила кого-нибудь и захотела уйти, он не стал бы ее удерживать. Конечно, он помучился бы месяца два-три, а потом, наверно, успокоился бы. Но самому оставить ее? Нет, этого он не может. Куда она денется?
— Ты чего сидишь? — Маня поднялась с кушетки. Рубашка соскользнула у нее с плеча, она быстро подхватила ее и прикрыла грудь. — Спать он тоже не дает. — Она снова легла и повернулась лицом к стене.
Волкинд стал стягивать сапоги.
«Не надо было возвращаться, — досадовал он, — надо было уйти в степь на несколько дней, проучить ее».
Где-то за хутором снова тяжело заскрипела телега, и Волкинд почувствовал еще большую тяжесть на душе…
Шефтл Кобылец сплел на низкой завалинке и медленно, с толком ел. Прижимая буханку хлеба к груди, он отрезал ломоть за ломтем, макал в тарелку с постным маслом, густо солил. Это был его хлеб, выращенный на его земле, обмолоченный его руками. И ничего на свете не было для Шефтла слаще этого хлеба.
За клуней садилось солнце. Красное, как перед грозой, оно зажигало скирды, верхушки деревьев и крыши. Стекла переливались багрянцем пожара.
Но Шефтл не видел этой красоты. Он ни па секунду не поднимал глаз от низкой глиняной завалинки и надтреснутой тарелки, усердно жевал и думал о пшенице, которая лежит еще у него в степи. «Что это Зелда не приходит?» — вдруг вспомнил Шефтл.
… В последние дни она зачастила к ним. Вот недавно она просидела на завалинке весь вечер с его матерью. Шефтл задержался в степи и приехал поздно. Арба была набита доверху. Шефтл, сидя на колосьях, очищал подсолнух. Только он повернул во двор, Зелда поднялась с завалинки. Но он, не сводя с девушки глаз, загородил ей арбой дорогу.
Она покраснела и, задрав голову так, что волосы рассыпались по спине, крикнула:
— Кинь, Шефтл! Ну, брось мне подсолнух!
— Тебе нужно — иди и сорви.
Шефтл улыбнулся и, медленно повернув своих буланых к току, остановил их. Потом отломил половину круглого подсолнуха с крупными семечками и бросил к босым ногам Зелды.
— Ты бы лучше помогла мне сбросить хлеб с арбы, — буркнул он.
— Могу! — весело ответила Зелда. Она подняла с земли подсолнух и запустила им в Шефтла. — Возьми, раз тебе жалко.
Старуха, сидя на завалинке, следила за Зелдой и Шефтлом и бормотала:
— Лучшей девушки ему не найти. Золотые руки у нее…
Шефтл спустил драбины с обеих сторон арбы, и колосья с шуршанием посыпались Зелде на ноги.
— Осторожнее, — она смеялась, — Шефтл! Осторожнее! Ты меня совсем засыпешь…
— Ничего, вытащу…
Зелда ухватилась за драбину, легко взобралась на арбу.
— Ну, давай!
Она выхватила из его рук вилы и принялась быстро сбрасывать с арбы колосья.
Шефтл не сводил с нее глаз.
Сгибаясь всем телом, она подхватывала вилами пшеницу и ловким движением тонких, девичьих рук сбрасывала колосья на ток.
— Если бы ты почаще приходила… — сказал он.
— А что? Я тебе нужна? — Она подняла вилы и, улыбаясь, смотрела на него.
Он потом часто повторял эти слова, чуть шевеля губами, и испытывал радость, как от приятного сна.
… Шефтл поел вдосталь, хотел было встать, но на дне тарелки желтело еще немного масла. Указательным пальцем Шефтл собрал остаток масла и смазал им лежавшие рядом шлеи, чтобы стали мягче. Он тер шлеи до тех пор, пока на пальце не осталось и следа жира. Потом поднялся и широким шагом направился в хату. Зачерпнув из кадки кружку холодной воды, выпил ее до дна и пошел запрягать лошадей.