Степь зовет
Шрифт:
Так говорил себе Волкинд, но успокоиться уже не мог. Почему Хома ни с того ни с сего завел речь о Мане? Не знает ли он чего-нибудь… Ведь именно он, Хома, рассказал Волкинду о том, как Маня поехала с агрономом искать его в степи, в то время как он был в сельсовете. В самой этой поездке он ничего плохого не видел. Прокатилась немного, что за беда? Но вот предполагала ли она в самом деле найти мужа в степи или же знала, что он в сельсовете? Волкинд не раз собирался окольным путем расспросить ее об этом, но боялся поймать на лжи. Ложь он был бы не в силах простить. Он гнал от себя эти
Прошла неделя после разговора с Хомой. Волкинд уехал на районное совещание председателей колхозов. В это время в Бурьяновку заявился Синяков. Осмотрел ток, наведался в колхозный амбар и к вечеру только зашел к Мане. В комнате было темно. Свернувшись на кушетке калачиком, Маня спала.
Она не слышала ни стука в дверь, ни его шагов. Проснулась, когда он склонился над ней и взял за руку. У нее перехватило дыхание. Она обняла его и долго не могла вымолвить ни слова.
— Валерьян! Наконец-то!
Синяков был даже растроган: она, видно, здорово к нему привязалась.
— А я думала, ты уже забыл меня. — Маня прижалась к нему.
Синяков сел рядом с Маней и оглянулся, точно не был уверен, что в горнице больше никого нет.
— Он уехал. В район… Я так ждала тебя. Мне надо тебе кое-что сказать. Но…
— Что «но»? Говори! — Синяков поцеловал ее в шею.
— Ты обрадуешься, правда?
— Если…
— Скажи только одно слово — да.
— Ну, да. Ежели что-нибудь хорошее… О плохом я не стала бы тебе говорить.
Она схватила его руку и приложила к своей груди.
— Ты чувствуешь? У нас будет ребенок.
— Почему «у нас»? — Синяков поднялся.
— Потому, что он… твой.
— Мой? Вот так новость! В самом деле удивительная… И ты в этом уверена? — Губы его скривились в усмешке.
— Да, Валерьян, я знаю. — Голос Мани слегка дрожал.
— А я ничего не знаю… Запомни это хорошенько. — Он стоял у зеркала, спиной к ней, и почему-то поглаживал подбородок. — Такие вещи, понимаешь ли, установить невозможно. Особенно замужней женщине, которая живет со своим мужем под одной крышей и, если не ошибаюсь, спит в одной постели… Такие новости надо сообщать мужу, только мужу, и больше никому…
Он говорил сухо, отчеканивая каждое слово. Маня прижала руки к груди и с испугом смотрела на него.
— Ну, мне пора. Я же только на минутку заскочил. Дела, дела… — Синяков чмокнул ее в щеку.
— Валерьян, ты меня уже больше не любишь? — Маня и не замечала, что ее голос звучит заискивающе.
— Ну почему же? — Синяков снисходительно улыбнулся, надевая плащ. — Ты ведь знаешь, я только против всяких сантиментов…
— А если я рожу ребенка, ты меня разлюбишь?
— Рожай хоть троих. Это должно заботить только твоего мужа… Ну, прощай! Будь умницей!
Волкинд вернулся из Гуляйполя уже к ночи. По правде говоря, он мог бы вернуться и раньше. Но к чему ему было спешить? Лучше приходить домой, когда она уже спит.
Волкинд осторожно прикрыл дверь, чтобы не разбудить жену. На столе тускло горела лампа. Маня лежала ничком на кушетке, плечи ее вздрагивали.
«Плачет?»
Волкинд снял набрякший от дождя плащ и сел к столу. С кушетки доносились жалобные всхлипывания. Волкинд уже не чувствовал к ней никакой злобы. Маня казалась ему бедным, обиженным ребенком. «И действительно, в чем ее преступление? — стал казнить себя Волкинд. — Ну, пококетничала с этим агрономом, покаталась с ним по степи… Так ведь ей скучно, бедняжке. Я и в самом деле какой-то неотесанный, а она молода, хороша собой, может быть, немного избалована, и ей хочется, чтобы за нею ухаживали…»
Волкинд подошел к жене, обнял ее за плечи.
— Ну, Маня, давай мириться. Я виноват, но ведь и ты…
Маня вскочила и оттолкнула его что было силы.
— Убирайся! Не мучай меня! Что тебе от меня надо? — Она забилась в истерике.
Волкинд растерялся. «Может, позвать кого-нибудь?» Он подал жене кружку с водой. Маня выбила у него из рук кружку, и вода разлилась по полу. Она смотрела на него с ненавистью и осыпала упреками. Это он ей жизнь исковеркал, только он, больше никто. Обманом увез ее в эту дыру, где только и видно что вонючие лужи…
Волкинд не выдержал, выбежал из хаты. «Нет, с ней ладу не будет, она невыносима». Но Волкинд знал: стоит Мане сказать ему хоть одно ласковое слово — и он все ей простит.
На следующий день Маня, глядя куда-то в сторону, сказала ему, что ждет ребенка. Волкинд прижал ее к себе. Ребенок, сын! Ну конечно, она станет другой. Теперь у них все будет хорошо.
— Напрасно ты радуешься. — Она холодно посмотрела на него. — Нет, рожать я не буду. Ни за что!
А через несколько дней, когда мужа не было дома, Маня, забрав свои вещи, уехала. Волкинд вскоре получил от нее письмо. От ребенка она избавилась, а к нему больше не вернется. Она еще молода и хочет жить. И пусть он не вздумает за ней приезжать.
Волкинд разорвал письмо на мелкие клочки.
На краю неба плавилось огромное солнце.
Низом Жорницкой горки, кренясь на поворотах, со стуком и треском неслась эмтээсовская бричка.
Валерьян Синяков, мрачный, с перекошенным небритым лицом, дико гикал на лошадей.
Час назад, заехав в Санжаровку, он застал на базарной площади чуть не все село — мужиков, баб, детей. Они собрались по случаю того, что их колхоз выполнил план хлебозаготовок и отправлял на элеватор последний обоз с хлебом.
Мешки с зерном уже были погружены на возы, на головной телеге укрепляли древко с красным флагом. На головах лошадей пестрели разноцветные бумажные цветы. Возчики, покряхтывая, влезали на облучки.
Синяков до боли сжимал в руках вожжи.
«Ведь совсем еще недавно они вилами закололи бы, камнями забросали, ногами затоптали всякого, кто прикоснулся бы к их собственности, к их хлебу, — думал он, кусая губы, — а теперь сами вывозят свой хлеб — и смотри, с каким парадом!»
Наскоро обменявшись несколькими словами с председателем и потребовав у него очередную сводку, Синяков поспешил уехать из села.